Грибы на асфальте

— А все из-за проклятого гуся, чтоб ему на том свете не перевариться! Эх, все бы, кажись, отдал сейчас за одну только лапку — знаешь, вся в желтом жиру, а на боку срез, к которому укроп прилип. Постой, когда я в последний раз битую птицу ел? На свадьбе какой-то, года два назад.

Вацлав .задумался. Я тоже стал припоминать, когда ел гусей, и в желудке у меня засосало.

— Послушай, а ты любишь вареники в сметане? Но только чтобы из тонкого теста и со сливочным маслом. И чтобы сметана густая. Шлепнешь его, гада, в миску, перевернешь — и в рот. Такое блаженство!

— Я бы их съел без сметаны, — проворчал Вацлав.

— А еще я знаешь что люблю? Беляши!

— Какие еще беляши?

— Как? — изумился я. — Ты не слыхал про беляши? Несчастный! Это же мечта! Колодец в пусты не! Благоухание роз! Защищенный диплом!

Я принялся описывать достоинства неизвестного Вацлаву лакомства. Под конец я увлекся и попытался воспроизвести шипение беляшей на сковородке.

Кобзиков застонал:

— Не могу! Разбужу Ивана-да-Марью.

Иван, девятнадцатилетний юнец со смазливой физиономией и черными пижонскими усиками, работал на заводе после окончания ремесленного училища. Из наших соседей он единственный был женат и на этом основании нас презирал. Особенно Иван возгордился после того, как у него родилась дочка. Новоиспеченный отец без конца таскал ее с места на место. При встрече с кем-нибудь из нас Иван обычно хватался за пуговицу и начинал разглагольствовать о счастье отцовства, преимуществах семейной жизни над холостяцкой и о супружеской верности, употребляя при этом такие сильные выражения, как: «жена — друг», «ты не представляешь, какое это великое счастье — иметь ребенка», «семья — это большая ответственность».

В общем Иван был человеком конченым, и только в одном мы завидовали ему: он ел три раза в день. Он ел все: украинские борщи с бараниной и котлеты с разваренной картошкой, все существующие супы, начиная от примитивного картофельного и кончая царем супов — харчо, жареную рыбу, сибирские пельмени, блинчики с мясом и еще многое такое, о чем мы никогда не слышали. У его жены Марьи был просто талант в этом отношении. Когда она, толстая, краснощекая, металась по двору, гремя кастрюлями, то можно было подумать, что приготовление пищи для Ивана — дело ее жизни или смерти.

Прошлепав к дверям молодоженов, Кобзиков зашипел в замочную скважину:

— Иван… Ивашек… проснись… Иван! Дело есть! Прошло минут пятнадцать, прежде чем раздался недовольный басок:

Ну, чего там приключилось, ядрена палка?

Ивашек, выбрось сожрать чего-нибудь, — зашептал Кобзиков. — С утра ни буханочки во рту не было.

За дверью послышались сонные голоса: «Где?..», «Под столом… хлеб в шкафу»; потом, очевидно, Вацлаву что-то сунули в руки, потому что в желудке у ветврача заурчало совсем громко.

— Щи. Пахнут, как из пушки. Будешь?

Я встал с кровати, и мы принялись уписывать вкуснейший борщ. Когда ложки стали доставать дно, заворочался Ким.

— Или мне это снится, или тут действительно что-то едят, — сказал он хриплым спросонья голосом.

— Тебе снится, — уверил Кобзиков.

— Это нечестно. Люди спят, а они объедаются.

Подумаешь, несчастного гусишку слопали, — буркнул Вацлав.

Ким приподнялся на локте:

— Какого гусишку?

— Обыкновенного. С лапками и печенкой.

— Врешь.

— Фарш только неважный оказался: каша пшенная, а я люблю рисовую.

— Но это же черт знает что! — расстроился Ким.

— Перестань, — сказал я Вацлаву. — Дался тебе этот гусь.

— Ничего с собой не могу поделать, — вздохнул Кобзиков. — Стоит перед глазами, сволочь, и все. Сбоку румяная корочка, а на спине петрушка.

— Ну, хватит! — разозлился я, чувствуя, как рот стал наполняться слюной. — Это уже начинает надоедать.

— Гусь никогда не надоест, особенно если его приготовить умело. Положить лаврового листика, перчика…

— Кончай, — прохрипел я, — иначе за последствия не отвечаю!

Мы разошлись по своим кроватям. В комнате было тихо, только в углу заливался сверчок да под потолком звенели комары. Мы лежали и думали о гусе. Неожиданно Вацлав стал одеваться.

— Идиоты, — пробормотал он. — Сидим и дразним друг друга, а под боком петух.

— Где? — спросили мы с Кимом в один голос.

— Петух Егорыча! Чем он хуже гуся?

— Но это нехорошо, — заколебался я, хотя искушение было велико, — и потом он же не жареный.

— Зажарим. Сделаем доброе дело. Вчера он мне ногу проклевал до кости. Этот хищник скоро нас со света сживет.

Пока мы пересекали двор, меня мучили угрызения совести. С одной стороны, это очень смахивало на воровство, с другой — данный случай можно было рассматривать как уничтожение хищника, опасного для общества.