Грифон

Посланец повержен и подавлен; он знает, что ему уже не суждено больше карабкаться по реям, подставляя лицо соленому морскому ветру, бросаясь в авантюры, в которых известно лишь начало и никогда не знаешь, что ждет тебя впереди; он понял это еще на пути во Фландрию, когда на них обрушился штормовой ветер, море стало враждебным, а удача отвернулась от них. Он понимает это и теперь, когда, натерпевшись страха, они обогнули наконец острова Силли, которые некоторые называют Сорлингскими, и взяли курс на порт Вивейро. Позади остаются залив Бантри, мыс Карнсор, а также мечты, с которыми предстоит проститься навсегда. Ему еще ничего не известно ни о судьбе Лоуренсо Педрейры, ни о сыне, что носит во чреве Симона, но зато он хорошо осознает, что начинает испытывать усталость. Он понимает это по возникшему в нем с новой силой влечению к его любимой стране — так усталый вол бредет в стойло на исходе дня, когда все вокруг теряет очертания, тая в дымке ложащегося на землю тумана. Посланца влечет к себе уютное тепло Симоны, ее стройное тело, поздняя любовь старого сердца, влюбленного в слово.

XV

Четверг. Вокруг Дворца юстиции, как раз напротив тюрьмы, на улицах Рифль-Рафль, Бутелье, Шодронье, на всех, ведущих к Верденской площади, к которым легче всего пройти по Пассаж-Агар, что в начале бульвара Мирабо, раскинули свои палатки уличные торговцы, расположились слепые, все еще поющие песни о давнишних несчастьях, новоявленные ремесленники, работающие с кожей и деревом, антиквары, торгующие серебряными вещицами и старинными курительными трубками, старьевщики, букинисты. Каждый четверг, неделя за неделей приходят они сюда, чтобы продать отслужившие свой срок вещи, которые обретут новую жизнь в домах тех, кому по душе всякие безделушки, старье, запах кожи и жесткая фактура плетеных изделий. Если приглядеться, то увидишь, что изделия кустарного промысла доставлены сюда издалека и представляют собой продукт серийного производства; самые предприимчивые из новоявленных кустарей, которые вначале действительно делали все своими руками, открыли для себя серийное производство, конвейер и тут же позабыли о прекрасной утопии, когда-то вдохновлявшей их. Теперь они — солидные представители предприятий, по старинке одетые в синие джинсы — символ протеста, или мафиози, с кудрями, завязанными узлом на затылке на манер Байрона, собирающие мзду и подсчитывающие барыши где-нибудь в сторонке, подводя итог работе тех, кто торчит сейчас на улице, не сходя с места, с отсутствующим, устремленным в неизвестность, изредка хранящим блеск, но чаще потухшим взглядом; перед ними на раскладных столиках с ножками крест-накрест разложены кошельки из якобы тисненой кожи, глупенькие, кричаще размалеванные куклы, веера, серьги с камешками, которые могут сойти за аквамарин. Стоя за столиками, они с презрением глядят на людишек, толпящихся перед ними, чтобы поглазеть не столько на товар, сколько на продавцов, этих особого рода существ, считающих себя независимыми людьми свободных нравов; они — своего рода хиппи или, по крайней мере, их последователи. Но они уже состарились, у них ввалившиеся глаза, окруженные морщинками, бороздками, которые только жизнь, прожитые годы оставляют на лице. Они называют себя кустарями, быть может, потому, что им хочется себя обманывать, поддерживать утопию, с которой они выросли, с которой жили, когда были еще детьми, когда еще верили в значительность слов. А теперь они всего-навсего уличные торговцы, дети добропорядочных родителей.

Пожилой Профессор смотрит в их сторону. Его сверстники тоже верили в значимость слов, и многие неукоснительно следовали путем, что указывали им те, кого они считали своими. Нужно оставить учебу и отправиться делать революцию на консервную фабрику? И они бросали учебу в надежде, что таким образом смогут изменить мир. Нужно мыть полы в больнице, ибо это пойдет на пользу революции? И они мыли. Нужно срочно ехать в Кальдас-де-Рейс и сообщить такому-то, что на окно села ворона? И они ехали и оставляли незаконченную работу, невыполненные обязанности, ибо все мы были воспитаны в «преданности делу» и надо было делать это дело.

Возможно, теперешние уличные торговцы гораздо более свободны, более независимы, нежели революционные фанатики шестьдесят восьмого, проникнутые духом миссионерства, для кого риск, боль, опасность тюремного заключения, возможность пыток, насилия, репрессий были константами, координатами, в которых добровольно и покорно существовали эти мальчики поколения шестьдесят восьмого, те самые, что могли бы стать блестящими профессорами, известными врачами, красноречивыми адвокатами, а вместо этого теперь торгуют в ларьках или, если им повезло, сидят за крайними столами в отделениях банков.