Грифоны охраняют лиру

Войдя в первую залу (прихожей назвать ее не поворачивался язык, а для фойе и тем более вестибюля она была слишком пышно обставлена), они услышали вдали гул приглушенного разговора, что Никодиму пришлось по душе, а князя скорее озаботило: по крайней мере, в ту сторону они не пошли, а сразу повернули налево. Дальше была оранжерея: через раздвижные двери (вероятно, чтобы не выпускать скопленное там влажное тепло) они вошли в огромное помещение с высокой стеклянной крышей, заставленное горшками с растениями. Часть из них была известна Никодиму по материнской коллекции: здесь были целые столы с пафиопедилумами, в том числе каких-то диковинных видов, с длинными, скрученными в трубку лепестками, спускающимися вниз; на специальной деревянной решетке, вздымавшейся к потолку, висели, укрепленные на брикетах сфагнума, десятки катасетумов и мормодесов (легко узнаваемых по утолщенным стеблям, формой и размером напоминавшим зеленую раскормленную морковь), дальше шли ряды фаленопсисов — от самых мелких, с беленькими пахучими цветками на конце изогнутых цветоносов, до исполинской гигантеи, в тени листьев которой абориген мог бы найти вожделенную прохладу, а тигр, соответственно, заслуженную добычу. Вероятно, среди обычных посетителей князя цветоводы встречались не так уж часто (хотя он, состоя председателем Императорского садового общества, устраивал ежегодные приемы) — по крайней мере, фрагментарные, но устойчивые познания Никодима привели его сперва в изумление, а потом в подобие восторга. «А вот это кое-что необычное», — говорил он, отпустив, между прочим, Никодимову руку (к большому его облегчению). «А, какой-то дендробиум», — отзывался Никодим. «Точно, примулинум», — расцветал князь. Так обошли всю оранжерею, поворачивая между столами и увертываясь от воздушных корней гигантской ванили: по словам князя, она была ему ровесница, из коллекции, начатой еще отцом. Зашли и в холодное отделение, где возился садовник: старый, под стать ванили, небритый, одноглазый и однорукий: Никодим сразу попробовал вообразить себе растение, какую-нибудь слоновью росянку, которая способна была при неаккуратном обращении откусить бедолаге руку и высосать глаз, но воображение его спасовало, а спрашивать было неловко. В холодной комнате, имитирующей климат южноамериканской невысокой горы, стоял туман, нагнетаемый специальной машиной, и с еле слышным гулом работал рефрижератор, державший температуру около тридцати трех по Фаренгейту. «А в октябре на улицу выставляете?» — сыронизировал Никодим, но князь шутки не понял, начав объяснять, почему эти хрупкие постояльцы, тоскующие в плену о далеких Андах, не выдержат и получаса под пылким напором отечественной тли. Мысль о вечной неволе, даже применительно к бездушным растениям, отозвалась какой-то алогичной печалью: впрочем, может быть, просто сделалось холодновато.

Наконец, к видимому огорчению князя, экскурсия по оранжерее закончилась, и, вновь пройдя через раздвижные двери, но уже с другой стороны, они попали в длинную галерею, увешанную по обеим сторонам темноватыми портретами. Не задержавшись в ней (хотя Никодиму и хотелось спросить про одного бородатого, с горящими глазами, державшего на руках какую-то маленькую зверушку: ласку или горностая), прошли в библиотеку, слепившую золотом корешков. Тут князь впервые после расставания с растениями открыл рот: «Здесь новик'oвские издания, — махнул он рукой на шкаф. — Тут полный комплект типографии Иоаннесова, тут все издания Беме со Сведенборгом… вы в этом разбираетесь? — спросил он Никодима. Тот покачал головой. — Ладно, тогда не будем и отвлекаться».

Следующая зала была посвящена нумизматике. Князь щелкнул выключателем, и всю ее залил ровный мягкий свет, льющийся откуда-то из скрытых среди пазух припотолочной лепнины источников. Одновременно зажглись лампы в стеклянных шкафах, отражаясь в сотнях и тысячах медных, серебряных и золотых монет, разложенных на темном бархате. Видно было, что, в отличие от книг, эту часть собрания князь любил и ею занимался: не переспрашивая уже Никодима, но отчего-то полагаясь на его квалификацию, он пояснял отрывисто: «Константиновский. Новодел, естественно». «Ну да, а как же иначе», — пожимал плечами Никодим, не вполне понимая, о чем идет речь. «Петровский пятерик. Посмотрите, непрочекан. Полный комплект золотых для дворцового обихода». Следующий стенд был посвящен монетам стран третьего мира. «Свобода с распущенными волосами. Тот самый пятицентовик (Никодим не слишком старательно, но делал вид, что и свобода, и пятицентовик ему не просто хорошо известны, но успели наскучить.) Восемьсот реалов с опечаткой. Два сентаво».