Грифоны охраняют лиру

Его восхищали огромные семьи с тщательно ведущимся учетом взаимного родства — все эти тро- и четвероюродные племянники, — находящиеся в бесконечной соборной взаимосвязи, генерирующие и сберегающие внутрисемейный фольклор, делегирующие из своих рядов собственных Арлекинов и Коломбин с тем, чтобы стесняться и гордиться их подвигами, с редкими многолюдными сборищами по печальным и торжественным поводам и подразумеваемой (а при нужде и безропотно воплощаемой) взаимовыручкой. Ему нравилось клановое или даже роевое сознание, лежащее в основе этих семейных дел, настороженная вежливость к чужакам (готовая в любую минуту обернуться распростертыми объятиями), безоговорочная индульгенция своим, авансом выписанный патент на благородство и насмешливая готовность всепрощения дурной траве и белой вороне — если их верность семье подтверждена кровью. Другой стороной этих же свойств была чрезвычайная крестьянская и мещанская открытость к обыденной мистике: эти люди жили в тесном — не протолкнуться — окружении мелких домашних духов, лесных бесов и обидчивых божков, загнанных ослепительным светом христианства в полутьму, но чувствовавших себя там превосходно. Это, по сути, было продолжение той же семьи, но располагающееся за роковым пределом: шмыгнувший поперек дороги черный кот нуждался в том, чтобы от него зачурались, переплюнув через левое плечо, не меньше, чем какой-нибудь кривой Калиныч, кум нашего деверя, требовал почтительного разговорца у околицы при случайной встрече, причем заскорузлые пальцы Калиныча непременно должны были побывать в вашем портсигаре. Гнев за небрежение что котом, что Калинычем был не прямо опасен, но за каждым из них угрюмыми шеренгами вставала родня, не прощавшая обиды, — и оскорбить дедушку-лешего было (в конечном итоге) не менее самоубийственным поступком, нежели не приютить дедушку действительного, собирающегося в губернский центр к доктору, чтобы уврачевать разгулявшийся почечуй, не поддавшийся традиционным снадобьям.