Григорий Распутин

— Ты прав, братец, — кивнул ему в ответ Григорий Ефимович. И, секунду помедлив, закончил свою мысль: —Вся эта политика вредна… вредна политика… Понимаешь? Все эти Пуришкевичи[13], Дубровины[14] беса тешат, бесу служат. Служи народу… Вот тебе и политика…А прочее — от лукавого… Понимаешь, от лукавого…

Место С. Ю. Витте у руля государства занял Петр Аркадьевич Столыпин — человек несомненно огромного ума и, к сожалению, не раскрытых до конца талантов, но в то же время жесткий (даже более того, жестокий), способный силой заставить подчиненных выполнить поставленную им задачу.

Распутин слышал о назначении Столыпина и даже видел его мельком в Царском Селе, когда тот возвращался с доклада императору.

— Тяжелый человек, — делился Григорий Ефимович своими впечатлениями с Вырубовой, — и злой, судьба его не пожалует.

— А ты помолись за него, — попросила Вырубова.

— Молитва ему не поможет…

— Не поможет?

— Нет… Только горе большое его душу поколебать сможет, но будет ли от этого толк?

— Господи, прости, — Вырубова грустно вздохнула.

8 июля 1906 года в Петербурге и губернии вместо уже существующего положения об усиленной охране было введено положение о чрезвычайной ситуации. Полиция произвела десятки арестов, сотни обысков, закрывала типографии, распускала профессиональные союзы, накладывала арест на тиражи газет и книг. Именно тогда в обиход вошли определения «столыпинский галстук» — веревочная петля на виселице и «столыпинский вагон» — железнодорожный вагон, предназначенный для перевозки заключенных.

Ответ «смутьянов» не заставил себя долго ждать. 12 августа в три часа пополудни у дачи премьер-министра на Аптекарском острове остановилась коляска, в которой пристроились трое неизвестных. «Жандармский генерал» остался в коляске, внимательно наблюдая за обстановкой, «ротмистр» подошел к крыльцу, стремясь никого больше не допустить в помещение, а штатский вошел в дом — и почти тут же последовал взрыв.

Когда дым рассеялся, перед глазами сбежавшихся на взрыв зевак предстало ужасное зрелище: выходящие в сад стены дома рассыпались по кирпичику. Возле полуразрушенного крыльца дачи в страшных мучениях умирали лошади, из хаоса стропил и балок, среди кирпичей и обломков мебели виднелись руки и ноги придавленных рухнувшими стенами людей. Тихо капала кровь. Кричали и стонали из развалин умирающие.

Находившийся в приемной офицер лейб-гвардии Преображенского полка не слышал взрыва, но вдруг увидел, как его собеседнику снесло голову.

Всего было убито двадцать семь человек, тридцать два — тяжело ранены, двое из них скончались в ближайшие дни. Террорист в штатском погиб от взрыва, двое других — «ротмистр» и «жандармский генерал» — скончались от страшных ран уже в госпитале. У маленького сына Столыпина было сломано бедро, у дочери раздроблены обе ноги. Когда солдаты откопали ее из-под досок и мусора, она спросила: «Это что, сон?»

— Мои бедные, бедные дети, мои бедные дети! — повторял Столыпин, сам не получивший ни одной царапины. У постели покалеченной дочери несчастный отец, по рекомендации Николая II, пригласил помолиться срочно вызванного из Покровского Григория Распутина. Григорий Ефимович ушел лишь под утро: «Ничего, ничего, все будет хорошо». Сын Столыпина вскоре поправился и дожил до преклонных лет, дочь осталась жива, но, лишившись обеих ног, навсегда осталась калекой.

В тот же день, когда на воздух взлетела дача Столыпина, Николай II получил от Григория короткую телеграмму:

«Зело страшный месяц, август. Берегись. Дом свой береги, маму, детей. Христос с тобой».

Россию преследовал рок: 13 августа на перроне в Петергофе был застрелен генерал Мин, подавлявший вспыхнувшие в декабре прошедшего года московские беспорядки; 14 августа взорвали бомбой варшавского губернатора, который, опираясь на военную силу, остудил чересчур горячие головы. Чиновников рангом поменьше, офицеров, солдат и полицейских, сраженных пулями и осколками бомб террористов, никто не считал.

Почерневший от горя, потерявший сон и аппетит, но не сломленный духовно, российский премьер не отступил ни на шаг: военно-полевые суды не знали пощады, смертные приговоры в последний летний месяц 1906 года сыпались как из рога изобилия.

Пока революция была сильна, Николай II держался за сильных личностей, способных обуздать революционный беспредел, например за Столыпина. Но между властным и напористым министром и мягким и коварным самодержцем — их сравнивали в то время с Борисом Годуновым и царем Федором Ивановичем — рано или поздно должен был произойти разрыв. И дело было не только в разности характеров: царь более всего хотел восстановления неограниченного самодержавия, реформизм Столыпина, хотя он и говорил обратное, вел к дальнейшему постепенному ограничению властных полномочий российского императора.

— Григорий, мне Столыпин не нравится своей наглостью. Как быть? — даже как-то пожаловался Николай Александрович.