Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение

Эти слова прекрасны. Они полны музыки, много говорящей тем, кто умеет слышать. Ковалинский, такту и чуткости которого мы не перестаем изумляться, знал Сковороду ближе всех, и его слова о внутреннем status`e Сковороды полны для нас глубокой авторитетности. Но мы сейчас постараемся доказать, что ошибается тот, кто думает, что в приведенных словах Ковалинского звучит идиллия. Идиллия не к. лицу своевольному и хаотичному Сковороде. Сковорода мне рисуется как характер трагический, волею благосклонной судьбы нашедший исход. Внутренняя и молчаливая трагедия духа — вот что шевелится, как укрощенный хаос под светлой гармонией, о которой свидетельствует Ковалинский, очевидно, несколько ошибочно приурочивая гармонию эту именно к данному периоду жизни Сковороды. Сковорода пережил и нашел светлый очищающий катарзис, но характер и подлинность исхода нам станут ясны, если мы сможем заглянуть в то, из чего вышел Сковорода, в то, что с некоторым преувеличением может быть названо «подпольем» Сковороды, или, лучше, темной, стихийно — природной, хаотической основой его характера. Дополнять Ковалинского мы осмеливаемся, лишь основываясь на свидетельствах самого Сковороды. А эти свидетельства мы находим в цикле его стихотворений, носящем заглавие «Сад божественных песней». Странно, что ни один исследователь жизни и философии Сковороды не обратил внимания на «Сад божественных песней». Здесь данные огромной внутренней ценности сочетаются с точностью датировки. Многие стихотворения точно помечены местом и временем написания. «Сад божественных песней» состоит из тридцати стихотворений. Это лирика Сковороды, торжественная, величавая и правдивая. Не входя в эстетический, разбор «Песней» Сковороды, скажу только, что это настоящие песни, а не просто стихи. Они предназначались для пения[23], иногда в несколько голосов, сопровождаемого игрой самого Сковороды на разных инструментах — флейте, сопилке, бандуре, скрипке, флейтраверсе, гуслях — и, конечно, в таком виде сильно выигрывали. По словам Ковалинского, они исполнены были «гармонии простой, но важной, проникающей в душу»[24].

Посылая одну песню Ковалинскому, Сковорода говорит: habet certe scintillam intus». Действительно песни Сковороды переполняются искрами подлинного лирического вдохновения и в этом смысле являются первостепенным психологическим документов. Сам Сковорода подтверждает эту документальность. Посылая одно из (худших) своих стихотворений Гервасию Якубовичу, Est quidem nostrum carmen prope rusticanum ac humi repens… sed nil moror, quam set vulgare atque ignobile, modo sincerum, candidum, simplex. Quidquid hie dictum, non vi, non metu, sed benevolentia expressum Сковорода пишет: Est quidem nostrum carmen prope rusticanum ac humi repens… sed nil moror, quam set vulgare atque ignobile, modo sincerum, candidum, simplex. Quidquid hie dictum, non vi, non metu, sed benevolentia expressum «Стих наш почти деревенский и ползет по земле… Он незначителен, обыкновенен — это меня не смущает, раз он искренен, правдив, прост."То, что здесь сказано, выражено без принуждения, не из страха, по внутренней охоте».

Искренность, правдивость, сердечная простота песен Сковороды вне всякого сомнения. Вот почему к каждой малейшей черточке лирического самосвидетельствования Сковороды мы относимся как к глубоко важному документу и с полнейшим доверием.

«Сад божественных песней» открывает нам душу мятущуюся, глубоко скорбную, исполненную воли страстной, хаотической, трудно насытимой.

Ах ты тоска проклята! о докучлива печаль!

Грызешь меня из млада, как моль платье, как ржа сталь.

Ах ты скука! А ты мука! Люта мука!

Где ни пойду, все с тобою везде всякий час,

Ты как рыба с водою, всегда возле нас.

Ах ты скука! Ах ты мука! Люта мука!

Зверяку злу заколешь, если возьмешь острый нож,

А скуки не поборешь, хоть меч будет и хорош…

Христе, ты меч небесный в плоти нашел ножнах,

Услыши вопль наги, слезы, пощади нас в сих зверях.

И кончается стихотворение почти заклинанием: Прочь ты скука! Прочь ты мука с дымом, чадом.

Это не простая скука, известная, как мимолетное настроение, каждому человеку. Она так глубоко внедрилась в Сковороду, что ее можно назвать одной из стихийных черт его характера. Она всегда с ним, везде, всякий час, она уже с детства грызет его душу, грызет непрерывно и больно; он чувствует себя бессильным бороться с нею, свирепствующею в нем как дикий зверь; она исторгает в нем вопль, слезы.

Это не легкая тень от мимоидущего облака, это — густой, мрачный туман беспросветного настроения, мука с дымом, с чадом. Невольно вспоминается «серый карлик», «серый философ» Печерина, или скука, безжалостно терзавшая Вл. Соловьева. Только сила скуки Сковороды превосходит силу скуки и Печерина, и Соловьева.