Григорий Шелихов

— Не шепчет — поет она и танцует… цыганка… Стеша… кружит вокруг меня, а сама шею… рукой прикрывает, и кровь — палашом я рубнул ее — кровь через пальцы брызжет фонтанчиком… то-онким… О-о-ах!

Вздох, вырвавшийся из огромного тела Ювеналия, показался так страшен, что Шелихов и сам готов был поверить в присутствие среди них какой-то зарубленной цыганки, присвоившей таинственную силу и власть над судьбой убийцы.

— Нехорошо тебе… друг, — встал и направился к дверям Шелихов, невольно отказавшись в обращении от уважительного слова «отец». — Скучаешь ты, я пойду пришлю кого-нибудь.

От Ювеналия Шелихов пошел было к архимандриту Иоасафу поговорить об иеромонахе, но у самых дверей комнаты Иоасафа раздумал и круто повернул к себе: о чем говорить? «Бесы одолевают, — скажет страж души Ювеналия сухой архимандрит, — наипаче любострастия и гордыни человеческой — сих не допускай в душу», — и опять же свернет разговор на промыслы и доходы компании, на готовность принять бремя контроля и руководства деятельностью управителя Баранова, «понеже тот наемный и из простых мужиков». В какой раз повторит «не трудящийся да не ест», перекрестится и попросит письменного приказа об освобождении духовных лиц от мирских работ для ради сана и успеха проповеди слова божьего.

Войдя к себе в спальную, Григорий Иванович увидел при ярком свете перенесенного сюда кулибинского фонаря светлое лицо жены, спокойно читавшей какую-то книгу. Не захотелось омрачать это дорогое лицо рассказом о душевных муках монаха-убийцы.

— Натальюшка, навигация на носу, собери меня в дорогу, через неделю в Охотское выеду — корабли под монахов и прочих людей проверить надо… Не шуточное дело через океан благополучными перевезти людей, самой царицей посланных, да и клади сколько! — с наигранной беззаботностью обратился он к жене. — Без меня опять тебе доведется за делами досматривать, как и что, учить тебя не буду, знаю — все в наилучшем виде произведешь. Один наказ оставляю: ровно через месяц вслед мне монахов этих под распоряжением Ираклия вырядишь, да и Мимолетй с собачеей, с женкой, девками и прочих людей по списку, оставлю реестр, еще скот и кладь…

Наталья Алексеевна во всех подробностях знала о соглашении между мужем и их будущим — она хотела так думать — зятем, «всея Славороссии генеральным архитектом», — как в шутку стал называть его Шелихов.

— Ложись опочивать, родной! — спокойно ответила она, ни о чем не расспрашивая. — Будет день — будет и забота…

Глава четвертая

1

В конце мая, вслед за паводком на Лене, Шелихов в восьмивесельном, проконопаченном мхом, легком паузке с мачтой и парусом на случай попутного ветра двинулся в Охотск. Дело предстояло нешуточное: в Охотске нужно было снарядить корабли, приготовить их к намеченной в конце лета отправке в Новый Свет большой партии поселенцев, мастеровых, промышленных да и прибывших из Петербурга монахов-миссионеров и собачьей труппы бродячего канатоходца Миколетти. Отъевшийся и отдохнувший Миколетти легко согласился на уговоры Шелихова.

— Не обмани, Мимолетй, приезжай! Из-за океана богачом вернешься, дочки в бобрах ходить будут. А для верности паспортишко мне отдай, в Охотском, как прибудешь, назад получишь, — и, заметив укоризненный взгляд Натальи Алексеевны, передал ей паспорт, сказав больше для нее, чем для Миколетти: — Пустое! Здесь человеку он ненужный, а спросят, скажешь — хозяину отдал.

После напутственного молебна, присев по обычаю перед дорогой под образами, Григорий Иванович решительно встал и, отдав земной поклон жене, сказал тихо:

— Благослови, Наташенька…

Наталья Алексеевна припала к плечу мужа лицом, подобным восковой маске, и, забыв о присутствии служившего молебен архимандрита Иоасафа и ревнительных к православию монахов, часто и мелко закрестила кержацким двуперстным знамением склонившуюся перед ней любимую, теперь такую седую и, казалось ей, слабую голову своего Гришаты.

— Будя, будя! — усмехнулся смущенно Григорий Иванович. — Перепустишь во мне святости, святым до Охотского не доберешься и в Охотском дел не справишь… Ираклий, архитект генеральный! — обернулся Шелихов к грузину. — Гляди в оба, чтобы в сохранности довел караван, людей и кладь. На тебя возлагаю, а в помощь тебе Мальцев, Максим Максимыч, пойдет. Он мужик бывалый, тертый, слухайся его. Дело большое и строгое!

Ираклий молча кивнул: слушаю, мол, и понимаю, выпрямился и расправил сухие широкие плечи.

— Управишься! — подтвердил мореход и подумал:

«В зятья выходит, пускай к делу приучается». — Ну, счастливо оставаться и нас дожидаться!

Шелихов вышел на крыльцо к своей молодец к молодцу подобранной ватаге, разместившейся на полутора десятках двухколесных высоких тележек, которые в Сибири, как и в степной России, зовутся «бедою».

По тяжкой дороге, прихотливо кружившей в диких горах Прибайкалья, устремились на Качуг, первую пристань в верховьях Лены. Лена здесь зачинается из горного ключа, в полутораста верстах от Иркутска.