Григорий Шелихов

— Лебеди,[53] все мое, — равнодушно говорит третий, откинув кости, и сгребает к себе ставку — три щепоти отмеренного наперстком золотого песку. — Подай, матка, шляхетной компании по шкалику, Иероним Залесницкий угощает! — сказал Иероним, опуская собранный песок в карман очутившейся около него Растопырихи. — Нет, панове, — продолжал он с форсом, — юлка не шляхетная игра, без умствования… Давайте в чалдонках[54] фортуны шукать… Вот они, акатуйской работы! Гляди, очки какие: червоные, кровью из становой жилы наведены, чорни — сажей на крови… Эх, кто же против меня в три листика с фалкой да с бардадымом сядет? Только пенёнзы на кон!

Противник нашелся. Уселись и сосредоточенно принялись ловить бардадыма, поливая друг друга изощренной руганью, в которой форсистый поляк никак не уступал первенства бойкому ярославцу.

— Тьфу! — сплюнул молодой, высокий, косая сажень в плечах, чернобородый мужик и отошел от ругающихся игроков.

— Ты, Стенюшка, не форси, — смеясь отозвался один из храпов. — Не форси и не плюйся. Ты, если хочешь, лучше спой нам али сказку расскажи… С охотой послухаем…

Чернобородый мельком оглядел присутствующих, остановился на круге, сомкнувшемся вокруг играющих в карты, тряхнул копной черных кудрей, но послушно сел, подумал мгновение и сказал:

— Про Максима про Зализняка спою, которую он сам сложил.

— Добрий вечiр тобi, зелена дiброво!
Переночуй хоч нiченьку мене молодого!
— Не переночую, бо славоньку чую
Про твою, козаченьку, голову буйную.
— Добрий вечiр тобi, ти, темний байраче!
Переночуй хоч нiченьку та волю козачу!

Голос певца, густой и мягкий, — а пел чернобородый необыкновенно хорошо и свободно, — прозвучал горькой обидой и вызовом судьбе. Пел он на украинско-русском народном языке, равно понятном украинцу и русскому.

Для русского человека ничего нет доходчивее хорошей песни, да еще спетой ладно и с душой. Варнаки замолкли, даже картежники на время забыли про карты и обернулись к певцу, когда он среди необычной для «мухоловки» тишины закончил песню горькой и недоуменной, но столь понятной для его слушателей жалобой:

— Не переночую, бо жаль менi буде,
Щось у лузi сизий голуб жалiбненько гуде.

Эта песня про Зализняка, сложенная, по преданию, самим Зализняком, грозным народным карателем украинских и польских панов, лет тридцать назад сосланным после ликвидации Колиивщины в сибирские рудники под Нерчинск и счастливо ушедшим из них на родину — в далекую Украину, нашла живой отклик среди сибирских варнаков. Каждый из них лелеял в этой песне свою мечту о воле, о свободе.

— Кончай! Чего ж ты, неужто забыл? — зашумели слушатели, когда певец неожиданно замолк. — Про душителей, гонителей наших, чтоб их погибель взяла, подавай, парень! Хорошо у тебя песня выходит…

Вже ж про тебе, козаченьку, вороги пытають,
Щодня й ночi в темним лузi все тебе шукають.
Гей, як крикне козаченько до гаю, до гаю:
— Наiзджайте, ворiженьки, сам вас накликаю!

Певец не видел предостерегающего взгляда Растопырихи, около которой неожиданно для всех увлеченных песней бродяг вырос проскользнувший в избу асессор Готлиб Кох с несколькими казаками из «братских» — бурятов.

— Кого это ты, сукин сын, накликаешь, не знаю и спрашивать не буду, а вот асессора Коха, раз ты его себе на голову накликал, ты навек запомнишь и песню про меня сложишь… Взять этого! — блеющим от обиды голосом прервал Кох певца. — А остальные, которые без паспорта, выходи на двор! — провозгласил грозный комендант. — Да не вздумайте бежать: сами знаете, что из этого будет…

Бродяги, подавшиеся при появлении Коха к окнам и готовые уже выпрыгнуть, заметили через затягивавший их тюлений пузырь мрачные фигуры казаков из бурят с ружьями и в раздумье остановились.

— Ах ты, обглоданный, так ты уговора держишься?.. Деньги взял, а меня на срам, на растерзание людям выставляешь… Да я из тебя… — взревела Растопыриха и, как медведица, поднятая из берлоги, двинулась на Коха, не замечая выразительного мигания рыжих ресниц коменданта, — я из тебя кишки…

И упала к его ногам, оглушенная стоявшим сзади ее «братским» ударом приклада по затылку. Люди переглянулись и один за другим молча пошли к выходу.

— Один, два, три… Девять, десять… двадцать… тридцать, тридцать пять… Эк вас набралось! — считал их, помахивая предусмотрительно взведенным пистолетом, Кох. — За этим особо смотреть, — кивнул он на чернобородого певца, замыкавшего цепочку захваченных облавой людей