Григорий Шелихов

В этом же доме в свободное от придворных обязанностей время принимал людей, имевших в нем нужду или искавших «войти в случай», девически миловидный и спесивый, как татарский мурза, граф Платон Александрович — «милое дитя» и последнее увлечение не сдающегося времени сердца, шестидесятитрехлетней царицы.

Платон Зубов был «тих и благочестив, пусть царя в голове не имеет», как выразился о нем тесть его брата, фельдмаршал и светлейший граф Рымникский Александр Васильевич Суворов. Платон Зубов по своей деликатной придворной «должности» был обречен на холостяцкую жизнь и жил, занимая лучшую половину, в доме своей старшей сестры Ольги Александровны. Ее он выдал замуж за мелкопоместного, но весьма способного и делового человека из захудалого дворянского рода Жеребцовых.

Обладатель громового голоса вылез из возка в диковинной белого медвежьего меха шубе и, во все глаза разглядывая темный в ранних питерских сумерках дворец Жеребцовых, думал: «Вот, если бы туда этак подкатить… да чтоб хозяева приветливо встретили и в баньку под руку повели… да чтоб можно было…» — и, прервав никчемные мысли, рыкнул сбежавшему с крыльца в одной ливрее дворецкому:

— Чего тебе?

Потом сообразил:

— Доложи, братец, Гавриле Романычу, что мореход Шелихов, Григорий Иванович Шелихов, из Иркутска прибыл, а как с Любани не евши, просит пельменей и водки к ним.

Дворецкий Аристарх, обтесавшись на частых в доме Гаврилы Романыча приемах высоких гостей, — даже матушка-государыня не погнушалась дважды удостоить посещением скромный домик своего певца, — топтался на месте в неподдельной радости.

— Батюшка, Григорий Иванович, благодетель наш… вот уж не чаяли… на святой ждали!.. Не признали, батюшка, Аристарха, стар, должно, становлюсь, образ теряю? — с легким упреком продолжал он певуче величать гостя, заметив, что тот не узнает его. — Поклич людей, Мишутка, — обернулся он к казачку в белом, добротном, перехваченном широким голубым поясом кафтане, — Василия, да Петьку, да Спирьку, кто есть там, дорожное в горницы внести… жи-ва-а!

И, опять обращаясь к Шелихову, заговорил:

— Никак раньше святой не ждали вас, Григорий Иванович, потому знали, какую вы дорогу до нас одолеваете… Гаврила Романыч упреждали меня, можно сказать, каждого дня: «Архип, то бишь Аристарх, смотри в оба! Прискачет Григорий Иванович с путя дальнего сибирского, чтоб все удовольствия… перво-наперво в баню сведешь, из бани приведешь, чтоб пельмени были…» Пожалуйте, пожалуйте, гостюшко долгожданный! Гаврила Романыч только-только в баньке с полка сошли, квасом прохлаждаются, чтоб гостей, званных к ужину на восемь после феатра эрмитажного, свежим встретить. За обедом чуток замаялись Гаврила Романыч с этими греками Альчестою и Ламброю, что с бумагами и писулей от графа Платона Александровича приходили…

— Так что в баньке прохлаждается Гаврила Романыч? — проговорил, поднимаясь на крыльцо, Шелихов. — Ну, туда и проведи меня на полок к нему прямехонько, — сказал он, сбрасывая в теплых сенях с широких плеч медвежью шубу, скрывавшую его статную фигуру в длинной, ниже колен, коричневой, купеческого покроя поддевке доброго сукна. — Да еще распорядись, Архипушка, чтоб баулы и сумы мои из возка люди вынесли, лошадок на конюшню поставили… человека там, жителя американского, колюжем[10] называемого, забрали, в тепло снесли… попало бедняге дорогой, совсем плохой… Привез показать матушке-государыне нового верноподданного, да, видно, не придется… Из мехов его не вынимайте, я сам потом приду, гляну, как с ним быть.

Шелихов невольно остановился перед огромным зеркалом, из которого как бы набежала на него его же крепкая фигура, с ярко блестевшей в домотканом кружеве жабо огромной золотой медалью — портрет матушки-царицы в алмазной пыли.

— Знай наших! — подмигнул себе Григорий Иванович, расправляя крутые плечи. — Ты впереди иди. Архипушка, возвести Гавриле Романычу, что слуга его покорный, Шелихов, Иванов сын, из Иркутска прибыл благополучным и просит разрешения войти в купель златоструйную, веничком путь-дорогу зимнюю смыть.

Архип, дворецкий поэта и славного государственного мужа Гаврилы Романыча Державина, произведенный для благозвучия по повелению тогдашней классической моды в Аристархи, высоко поднял над головой семисвечный канделябр и, продолжая приветливо болтать, повел приезжего в баню по бесконечным и запутанным ходам-переходам державинского дома, такого маленького и нехитрого с внешнего взгляда.

— Не удивляйтесь бабьим голосам, коль послышите их, батюшка Григорий Иванович, — говорил он. — Смело входите. Там гренадерши наши, Афродитка-горнишная и Варька-вышивальница, грека бритого, Альчесту этого, парят. Гаврила Романыч, как был подпимши в обед, приказал девкам ванную греку готовить… Так вот и посейчас там они…

Баня находилась в самом конце неприметного с улицы бокового крыла дома. Три ступеньки наверх вводили в предбанник. Из предбанника доносилось складное протяжное женское пение в два голоса: