Григорий Шелихов

Советник академического правления Осип Петрович Козодавлев, будущий министр внутренних дел, известный пока непристойными стихами и тем, что о нем шел слух, будто он вовремя сумел преподнести Екатерине полученный по дружбе от Радищева первый экземпляр «Путешествия», заливался тонким, поросячьим визгом, прильнув ухом к Альтести, который нашептывал ему какие-то двусмысленности.

— Буря невиданная, чувством человеческим непостижная, — продолжал Шелихов голосом, прекратившим веселые замечания слушателей, — буря эта расшвыряла наши утлые галиоты… С «Симеоном» сбежалися мы через две недели при острове Уналашке, а «Святого Михаила», с зимы в поминание занесенного, в доказательство, каких токмо чудес на море не бывает, ровно через год целехоньким принесли к нам ветры морские на остров Уналашку… В мае восемьдесят четвертого года, когда мы стояли на добыче бобров, морских котов, сивучей и других зверей, довелось нам быть свидетелями чуднова дива — родов земных… Погодка тогда выпала тихая, туманная, и вдруг, чуем, дрожит наш корабль и океан под ним, как в трясовице, дышит, зыбью ходит. Смотрим — впереди туман багроветь стал, вроде пожар прикрывать, а потом как ухнет что-то, будто пушка какая, силы невиданной… да еще и еще! А следом — на палубу камешки, большие и малые. Взял в руки — горячие. А они сыпятся и сыпятся, какие в складки паруса попали — закурились, задымились паруса. Послал я на реи матрозов паруса спасать, а сам удивляюсь, ума к загадке не приложу. Наташенька рядом белее снега стоит, молится: «Святители-угодники, Николай-чудотворец, богоматерь Одигитрия, странствующих и плавающих заступница, спаси и помилуй…» А впереди туман, то пламенем наливается, то тухнет. Будто пушка невидимая от раза к разу бухает, порохом-пылью горючей «Святителей» осыпает, а мы с места сойти не можем, ветра нет… Так ночь прошла, день, а там опять ночь и еще день. Все жили на палубе. Потом видим — целы, невредимы остаемся под покровом благостыни божьей. Человек, он таков — привыкать стали: дозорные стерегут, а мы спим, носом флейты выводим…

— Ну, ну, что же это такое было? Говори, не томи душу! — не выдержали слушатели эпического спокойствия рассказчика. Один лорд Уитворт не изменил маски скучающего равнодушия.

— На шестом дне колыхнул ветерок, стал туман разгонять, и как очистилась гладь морская, завидели мы на утренней заре, далеко перед собой, со дна, из глубины безмерной поднявшийся камень-зуб — новый неведомый остров… Из середины дым валит и хвостом на запад стелется, а с ним чрез каждое небольшое время столб огненный, с пушечным громом, к небу встает и снова падает в чрево земное. Не по дням, а по часам, как в сказках бывает, на глазах вырастал дивный остров, и курила все меньше и тише, будто заспокаивалась после огненных родов, утроба земная. Через два года, в поворотном с американского материка плавании, видел я на нем и птиц морских и сивучей отдыхающих. Засек я место то, как только солнце в тумане нащупал: пятьдесят три градуса пятьдесят восемь минут северной широты и сто шестьдесят восемь градусов восточной должины!.. А назвали мы новорожденную твердь, как объявилась она православным в день святого Иоанна-богослова, Богословским островом. Под именем сим да вовек он и пребудет! — торжественно закончил мореход свой необыкновенный рассказ.

Вставший в середине рассказа во весь рост Шелихов сел и машинально выпил, не переводя духу, пододвинутый ему Жеребцовой огромный бокал вина.

— Про американский материк расскажи, про индейскую землю, о жителях ее! Что видел там? Сколько золота, алмазов вывез? Какой хлеб сеют, пашут чем? Каковы их князья, дворяне? — раздавались со всех сторон возгласы гостей, возбужденных необычным началом приключений сидящего среди них, если судить по одежде, такого обыкновенного, отнюдь не дворянской породы человека.

— Григорий Иваныч… Гриш… — чуть слышно шептала ему, глядя затуманенным взором, обычно шумная, ничем и никого не стеснявшаяся Жеребцова. — Завтра к утреннему фриштыку о полудни ожидаю вас… Неотложно! — И внушающе добавила, заметив недоуменный и как будто растерянный взгляд Шелихова: — Братец мой, граф Платон Александрович, беспременно должен видеть и послушать вас… я его извещу… он только утром досуг имеет…

«Вот она, фортуна! Сама удача в руки идет!» — молнией мелькнула в начавшей тяжелеть голове Шелихова неясная, захватывающая дух мысль, чем-то связанная с обещанной ему Державиным «ниткой-линией». Природный ум и жизненный опыт подсказали отважному добытчику и манеру и тон разговора в этом обществе.