Григорий Сковорода

Жалости, конечно, цена не велика, но Григорий растрогался. Надо же, Томара наконец-то заговорил с ним!

— Спасибо, человече, и на добром слове спасибо!

В конце января или начале февраля 1754 года, находясь еще в Каврае, Сковорода получил письмо из Москвы от некоего Коноровского Сохи. Автор просил Григория не отчаиваться в нынешних невзгодах («не печалясь ни одеянием, ни другим чем»), выражал надежду на скорую встречу и добрые перемены в жизни своего товарища.

Перемена, как видим, последовала действительно быстро.

В современных биографиях Сковороды к 1754 году принято относить не только его пребывание в Каврае, но и вторичную поездку в Москву. Уйдя из имения Томары, Григорий некоторое время прожил в Переяславе, а потом присоединился к ехавшему из Киева в Славяногреко-латинскую академию иеромонаху Владимиру Калиграфу, своему знакомому по ученью. Но в Москву спутники не могли прибыть в 1754 году.

При уточнении даты их выезда нужно исходить из того, что, как свидетельствуют документы, Калиграф получил назначение на должность префекта и преподавателя богословия в московской Академии только 31 января 1755 года. В дороге ему не повезло — сломал ногу. Лишь в августе следующего, 1756 года, по выздоровлении, новый префект приступил к исполнению своих обязанностей в Заиконоспасском монастыре.

Значит, пребывание Сковороды в Москве приходится на 1755й и, возможно, 1756 год, но никак не на 1754й.

Калиграф, человек европейски образованный, вез с собой из Киева обширную библиотеку, которую украшали книги Эразма Роттердамского и особо почитаемого им Лейбница. К характеристике спутника Сковороды следует добавить еще одну немаловажную деталь. Он был из выкрестов — принявших православие евреев, и, как это нередко бывает с выкрестами, подвизающимися на духовном поприще, Калиграф чувствовал себя в новой обстановке не совсем уверенно. Мало того, что к нему со всех сторон присматривались не без ревности, он и сам мое подать явный повод для нее. Так, кстати, получилось с ним в Москве. Произнося здесь одну из норных своих проповедей, Калиграф, что называется, сорвался: избрав темой суеверие, он сделал упор на том, что иконопочитание часто превращается в идолопочитание, и в увлечении переступил ту тончайшую богословскую грань, за которой его суждения приобретали уже привкус ереси. Где-нибудь в другом месте и в иное время (например, в северной столице при ее основателе Петре) ему бы такая вольность и сошла незаметно, но не в Москве с ее обостренным слухом на мельчайшую догматическую фальшивинку, с ее многовековой влюбленностью в икону — земное вместилище небесной красоты. Да, икона может сделаться для невежды чуть ли не идолом, но сама она по природе своей не просто деревянная доска, разрисованная яичной краской и покрытая олифой, а образ святости. Этого не понимали византийские иконоборцы, этого не хотят понимать лютеране и кальвинисты, а с ними заодно и приезжий «философ».

Немаловажным оказалось и то, что проповедь пришлась на Сретенье иконы Владимирской Божьей Матери — праздник, посвященный образу, особо почитаемому москвичами. Сколько было в прошлом столицы великих годин, связанных с этим чудотворным образом, — нашествия, пожары, встречи дружин-победительниц! А тут явился из Киева новый умник и вещает всенародно, что украшать любимую икону драгоценностями, петь во славу ее кондаки и стихиры — дело чуть ли не пустое. Такие речи ему уместней бы держать не здесь, а в какой-нибудь реформатской кирке, среди бесстыже оголенных стен Началось официальное разбирательство. В результате автор злополучной проповеди был оправдан, но вскоре получил назначение в отдаленный монастырь.

Присутствовал ли при этих поучительных событиях Григорий Сковорода, трудно сказать. Известно, что, находясь в Москве, он навестил Троице-Сергиев монастырь и некоторое время прожил там, пользуясь покровительством лаврского настоятеля Кирилла Лящевецкого — еще одного бывшего ученика Киевской академии.

В Лавре каменщики ярус за ярусом поднимали новую громадную колокольню. Специально для приезда императрицы были возведены особые покои — «царские чертоги», с многофигурной лепниной, символическими изображениями по стенам и потолкам.

Гость днями просиживал в богатейшей монастырской библиотеке, листал тяжеловесные рукописные книги двух, трех, а то и четырехсотлетней давности, с замысловатыми орнаментами, цветными миниатюрами тончайшего письма. Оне всегда любил в книге эти яркие веселые оконца и всякий раз глядя на них, с интересом отмечал, как жаждет слово, мысль, выразить себя не только в букве, но и с помощью линий, красок — в сюжетном рисунке, символе. И как часто именно здесь мысль запечатлевалась с такой многозначной полнотой и в то же время с такой сжатостью, что для передачи ее словами понадобились бы многие и многие страницы.