Григорий Сковорода

Однажды Сковорода отправился пешком в дальний путь — из Бурлука в Острогожск — городок, где жило семейство воронежских помещиков Тевяшовых, у которых он не однажды уже гостил. На пути Григория Саввича нагнала карета. В седоке он узнал Владимира Степановича Тевяшова-младшего. Тот возвращался домой из Воронежа. Приятели радостно приветствовали друг друга. Тевяшов подвинулся на сиденье, приглашая пожилого человека сесть рядом.

— Нини, — махнул рукой Сковорода и оглянулся кругом, — поздно мне привыкать к катанью, у меня — свое, у тебя — свое, езжал с богом. А я, может, еще и нагоню вон у той горки.

Вольному — воля, Тевяшов скомандовал кучеру, карета покатила.

Только ехать ему пришлось недолго, навстречу стремительно надвигалась туча. Первые крупные капли ударили по дорожной ныли, хлынул ливень. Неожиданная гроза всегда страшней в пустынном месте, среди степи. Тут она буйствует без удержу, ничем не стесненная. Кажется, ослепительные корневища зарываются в землю совсем рядом, сразу за обочиной.

А когда откатилась гроза за спину и выглянуло солнце — новая неприятность: намокшая пыль толстым слоем липла на ободья, лошади с трудом одолевали затяжной подъем — пар шел от крупов. Наконец взобрались в гору, и тут Тевяшов, к изумлению своему, увидел на обочине Саввича, бодро ступающего и… совершенно сухого.

— Как же ты ухитрился выйти сухим из такой воды? — подивился Тевяшов. — Где укрывался в голом-то поле?

— Эге! У странника свой маневр — я с себя все снял да в суму упрятал, а как прошел дождик, сам обсох и в сухое оделся.

Ну и ловок же Григорий Саввич, покачал головой Тевяшов. Где еще найдешь на земле таких хитрых философов, которые бы под божией грозой нагишом ходили?!

…В гостеприимном острогожском доме странник отогревался душой и телом. Хозяин дома, отставной полковник и бригадир Степан Иванович Тевяшов, был на Унраине лицо известное. В свое время он участвовал во многих военпых кампаниях.

Трудно сказать, в какие годы семейство Тевяшовых перебралось из Харькова на родину своих предков, в Острогожск. Скорее всего Сковорода завел знакомство со Степаном Ивановичем и его сыном еще в Харькове, в период своего там учительства.

Из всех своих слобожапских друзей и приятелей к этим двум, отцу и сыну, испытывал он едва ли не наибольшее расположение и доверие. Диалог «Кольцо» и следом за ним «Алфавит, или букварь мира» — самое совершенное свое философское творение — он в 1775 году посвящает Владимиру Тевяшову. Степану Ивановичу годом позже адресует «Икону Алкивиадскую». Ему же посвящен и переведенный Сковородою с латинского диалог Цицерона «О старости».

Главное действующее лицо последнего диалога — историческое. Это Катон Старшой, который уже но время Цицерона служил своеобразным эталоном нравственности, олицетворением добродетелей патриархального республиканского Рима. Катов раскрывает перед юными слушателями преимущества и достоинства своей старости: позади — бурная жизнь воина, государственного деятеля, крупного землевладельца; закат ее, увенчанный всеобщим почитанием, поистине величав. Молодежь видит в старости одно лишь физическое дряхление, она ее пугает и отталкивает. Но старость не боится самой себя: «Ах смерть! Она мне толь приятна, что чем ближе к ней подхожу, кажется, помалу виден становится берег, отверзающий сладкое свое ведро для моего по долговременном мореплавании вспокоения».

Товяшов-старший, надо полагать, неплохо знал латинский язык (среди архивных документов сохранилась тетрадь посвященных ему приветственных стихов, написанных на латыни), а значит, он мог по достоинству оцепить качество перевода. Сковорода-переводчик довольно свободен по отношению к букве чужого текста. Безусловно, его переводы, как теперь это именуется, вольные: он может без особых колебаний опустить целый фрагмент из переводимого текста, он вовсе не обеспокоен тем, чтобы на уровне лексики сохранить колорит давно прошедшей эпохи. Все его внимание сосредоточено на том, что не обветшало и не может обветшать в творениях римского классика, — на универсалиях человеческого опыта. Таковы здесь размышления о жизни, о смерти и бессмертии, о презрении к сомнительным выгодам тех, кто ткнется за житейскими благами и удовольствиями.

Убеленный сединами ветеран, живой образ славной казаческой старины, наследник родовитого патриархального гнезда, Степан Тевяшов, можно думать, и сам был для Сковороды кемто вроде малороссийского Катона. 1)та ассоциация подкреплялась тем почитанием, которым отец и сын Тевяшовы окружали имя своего ближайшего предка; в предисловии к переводу Сковорода написал:…взошел мне на мысль некий муж нашего века, не по крови и плоти, но но сердцу вышепоминутым сроден. Сей муж есть покойный Вашего высокородия родитель. И сия-то причина заохотила меня поднесть сию книжечку, протолнованную здешним перечнем, в то время как пользовался я спокойным уединением в доме Вашем».