Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Сначала мы искали союзников среди так называемой коммунистической оппозиции. Отсюда — выступление на 14-м съезде. Отсюда все то, что последовало потом. А потом логикой вещей мы стали их искать и дальше... »

Такая далеко не случайно избранная форма изложения раскаяния позволила Зиновьеву логически, но вместе с тем и как бы невзначай вернуться к убийству Кирова. И изменить характеристику своего отношения к трагедии в Смольном. Повторить оценку, данную еще в 1935 году — о всего лишь моральной, да и то весьма косвенной причастности:

«С 1925 года каждый мой разговор с группой Румянцева — Котолынова, и не только мой, конечно, вселял в них те чувства, которые помогли им в 1934 году совершить то, что они совершили... Они были более или менее выдающимися комсомольцами тогдашнего Ленинграда. Они не были рождены преступниками и убийцами — мы их сделали таковыми. Каждый мой даже самый невинный разговор в 1925 году, не говоря уже о 1926-м, не говоря уже о 1927-м, не говоря уже о дальнейших годах, каждый мой разговор делал их таковыми».

А далее, действительно негодуя, перешел к осуждению своего давнего врага — Троцкого. Лишь на два года ставшего его союзником, да и то на то лишь время, когда такой блок, казалось, принесет ему победу над Сталиным.

«Что такое троцкизм сейчас? — вопросил Зиновьев. — Троцкизм сейчас есть разновидность фашизма и ничего более. А зиновьевцы были разновидностью троцкизма, то есть той же разновидностью фашизма в данной исторической обстановке. Троцкий и троцкизм есть сейчас кусочек гитлеровского агитпропа и кусочек боевой организации Гитлера — гестапо...

У меня достаточно опыта, чтобы представить себе конкретно, что какая-нибудь берлинская организация троцкистов в нынешней обстановке переплетается тысячью нитей с берлинской охранкой и берлинскими гитлеровцами. Да и как это может быть иначе? Конечно, они ищут помощи там, где она есть. И я искал эту помощь там, где она есть. Конечно, это есть конкретное применение принципа “враг моего врага — мой друг”. И, конечно, иначе это не могло не быть. Вот почему я несу за это полную ответственность.

Я просил бы только об одном. Конечно, моему имени не миновать все же войти в историю не рядом с теми именами, с которыми оно имело шансы войти в историю. Моему имени не миновать войти в историю рядом с Троцким и рядом с целой массой других имен, нисколько не лучших, чем имя Троцкого. Но если когда-нибудь история будет подводить итог Троцкому в целом и Зиновьеву в целом, я надеюсь, что все-таки будет сказано, что я, Зиновьев, хотел быть большевиком и тогда, когда я им не был».

Дважды уйдя в сторону — то к убийству Кирова, то к обличению Троцкого, Зиновьев вернулся к собственно своему последнему слову.

«Я стою перед вами, граждане судьи, — патетически воскликнул он, — как бывший враг. Я знаю очень хорошо, что этому трудно поверить. У меня нет никаких иллюзий, и на реплику гражданина прокурора я уже сказал, что у меня нет никаких иллюзий, чтобы человеку с моей биографией, совершившему то, что я совершил в последние годы, приведшему на скамью подсудимых эту группу, за отсутствием Троцкого, конечно, первое место принадлежит мне и только. Если бы здесь был Троцкий, я стоял бы на втором месте.

Я понимаю, что вам трудно поверить, что перед вами стоит бывший враг. И у меня, конечно, никаких аргументов, кроме заверений, нет. Нет никакой возможности хотя бы в самую последнюю минуту (выделено мной — Ю. Ж. ) убедить в этом пролетарский суд. Но сказать это я смею только потому, что одной ногой стою уже в могиле (выделено мной — Ю. Ж. ).

Я говорю перед вами последнюю речь, и в этой речи не вру. Я говорю все то, что есть. Я понял, куда я пришел. Я также, находясь в тюрьме, думал: ну вот, грядет война. Ты, который в годы империалистической войны, когда большевики выходили на мировую арену, ты, который всегда был оруженосцем Ленина, ты, который стоял у грандиозной лаборатории, ты должен будешь, если грянет новая война, сидеть за решеткой и вызывать подозрение, что ты пораженец.

Мы иногда не выговаривали все эти слова. Война будет лучшей проверкой и война покажет, чья политика будет правильной — это мы так говорили. Если бы члены партии шли на гражданскую войну и защищали Ленинград против Юденича с такой политикой, тогда, конечно, рабочий класс Советского Союза был бы разгромлен. Конечно, эта неуклюжая форма была бы пораженческой. И вот я думал, что зря нет войны и ты одним своим положением — сидя за решеткой, будешь обречен на это, то тысячу раз лучше расстрел, чем это.

Я рад, что еще имею возможность перед вами сказать, и я говорю это вам с полным спокойствием, что перед вами стоит бывший враг. Опаснейший враг, злобный враг, и в известное время этот враг был опаснее, чем Троцкий. Троцкий — опасный враг, но я был в определенное время опаснее, чем он. Но все-таки сейчас перед вами стоит бывший враг. Неужели трудно поверить этому?