Гринвич-парк

Я не знаю, как реагировать. Джон щелкает пальцами, держа руки на коленях. В комнате жарко. Батареи центрального отопления слишком горячие. Я встаю, чтобы открыть окно. Мяч, больше не прижимаемый к полу массой моего тела, откатывается и легонько ударяется о стену.

— В полиции мне сказали, что, по вашему мнению, Рейчел беременна. Это правда? — уточняет он.

Я киваю.

— А вам она не сообщила?

Он качает головой.

— Почему она мне-то ничего не сказала?

— Не знаю.

В его глазах, словно свет газового фонаря, снова вспыхивает гнев:

— Ну конечно… вы такая же, как они. Никто не хочет дать мне прямого ответа. Всем плевать.

Я стараюсь дышать глубоко. Прижимаю ладонь к боковине дивана, пытаюсь успокоиться.

— Послушайте, — говорю я мягко. — Вы не правы. Я очень тревожусь за Рейчел. Мне не все равно. Но поймите, она прислала мне…

— Я должен был лучше заботиться о ней. — Джон снова принимается мерить шагами комнату. Ботинки у него грязные. Он будто забыл про меня, будто разговаривает сам с собой: — Я так гордился, что она в Лондоне. Выбивается в люди. Если б я знал, как она живет… Она сказала, что поселилась в Далстоне. Я и представить не мог, что это такое… Ужасная высотка, две чванливые соседки, вечно насмехающиеся над ней. А теперь еще вы говорите, что она беременна…

— Постойте. Далстон? То есть на востоке Лондона? Когда она там жила?

Он удивленно таращится на меня.

— До того, как переехала к вам.

— Не может быть. Она определенно жила где-то здесь, в Гринвиче. По крайней мере, уже в ту пору, когда я с ней познакомилась, — летом.

Хмурясь, Джон вновь усаживается на диван. Я смотрю на чашку с чаем, что стоит на столе. Наверное, уже остыл, определяю я. Поверхность начинает затягивать серая пленка.

— Исключено, — возражает отец Рейчел. — Здесь она никогда не жила. Жилье она снимала далеко отсюда.

— Ничего не понимаю. Она всегда крутилась здесь. Мне сказала, что живет по другую сторону от парка. — Джон пожимает плечами. — Но… она ведь посещала перинатальные курсы.

— Какие курсы?

— Перинатальные. Для беременных, — бормочу я. — Они предназначены для жителей Гринвича. Весь смысл в том, что ты записываешься по месту жительства… встречаешься с теми, кто живет в округе.

Я пытаюсь вспомнить. Говорила ли мне Рейчел, что живет где-то поблизости? Или я сама так решила? Дома у нее я никогда не была. Она вообще говорила, где находится ее дом? А я спрашивала?

— Простите, — молвлю я. — Просто… ерунда какая-то получается. Перинатальные курсы есть в каждом районе Лондона. Если она жила в Хакни, то, забеременев, должна была бы посещать местные курсы. А она никогда не упоминала ни Хакни, ни Далстон. Ничего не говорила про соседок по квартире. Я думала, она жила одна.

— Это было бы лучше, — мрачно произносит Джон. Затем встает и снова начинает кружить по комнате. — Спросите ее соседок. Если, конечно, сможете вытянуть из них хоть одно пристойное слово.

Я опять сажусь на мяч, раскачиваюсь взад-вперед, массируя бедра, чтобы облегчить боль. Мне хочется вопить. Все, что он говорит, не имеет смысла. Почему она утаила от отца свою беременность? Почему постоянно торчала здесь, если жила за тридевять земель? Что она все это время делала в Гринвиче? И если она лгала об этом, значит, и все остальное из ее уст было ложью?

Я вспоминаю, как неоднократно натыкалась на Рейчел в Гринвиче после нашего знакомства с ней. Совпадение? Я случайно сталкивалась с ней? Или она специально поджидала меня? Следила за мной? При этой мысли я холодею. Зачем она это делала? С какой целью?

— Джон, Рейчел сказала мне, что ее отправили в декретный отпуск, по беременности, из-за высокого давления. Вам известно, где она работала?

— Кажется, в каком-то баре или клубе, — отвечает он. — Названия не помню. А про высокое давление она ничего мне не говорила. Сказала только, что хочет заняться чем-то еще. Каким-то проектом. Давить на нее бессмысленно. Рейчел… она точно знает, чего хочет. Всегда поступает по-своему. И так было всегда.

Комната как будто перекосилась у меня на глазах. Я хватаюсь за подлокотник дивана. Все это я сообщила полиции. Я думаю о том, что сказала им в той серой комнате, где стоял затхлый запах старых бумаг. Вспоминаю, как наклонялась к диктофону, чтобы они записали каждое мое слово. Она откуда-то из Гринвича, с отцом ребенка познакомилась на работе, на каком-то музыкальном мероприятии. Ей скоро рожать. В декретный отпуск ушла по состоянию здоровья, из-за того, что у нее высокое артериальное давление. И оказывается, все это ложь. От первого до последнего слова. Меня, наверное, приняли за полную идиотку. Или еще того хуже. Возможно, сочли меня лгуньей.

— Знаете, с ней было непросто, — продолжает Джон. — Она была трудным подростком. А потом… после того, что с ней случилось… Она очень изменилась. Но это и понятно. Она тогда очень рассердилась, очень.

Он говорит так, будто я знаю, о чем речь. А я молчу. Только моргаю в ответ. Он поднимает на меня глаза, в них блестят слезы.