Гринвичский меридиан

И тогда пошла другая жизнь: постоянные переезды из одной страны в другую, дни, заполненные работой, одинокие ночи, а иногда, для разнообразия, беглые и непрочные любовные связи с какой-нибудь Вероникой, Карлой, Доротеей, Паулой. И совещания каждый третий четверг месяца у Джорджа Хааса, в его просторном кабинете с пятнистой голубой обивкой. И наконец, встреча с Рейчел Хаас — первый раз именно в этом кабинете ее отца и его босса, затем в его собственном кабинете, затем у него дома, затем у нее дома и наконец в неком любовном пространстве, где уже не было ни «твоего», ни «моего», ни чьего-то чужого. А потом однажды, воскресным утром, в Музее морского флота произошла встреча с Лафоном...

Наверху пулеметная пальба достигла пароксизма, после которого она неизбежно должна была захлебнуться. Что и произошло. Все кончилось в один миг, и наступила оглушительная тишина. А Байрон Кейн все говорил и говорил.

На самом деле, если не считать изобретений и Рейчел, существование Байрона Кейна было лишено крепких привязанностей, напоминало корабль без руля и без ветрил. Не обращая внимания на свое окружение и все его атрибуты, он проходил по жизни с искренней отрешенностью от реальной действительности. Ему было абсолютно неведомо желание пустить где-либо корни, подчиниться естественному человеческому стремлению обрести собственное жилище, свить свое уютное гнездышко. Повсюду, что в родном Патапско, что в этом подвале на островке Тихого океана, он упорно обезличивал свои временные пристанища, свирепо уничтожал в них все персональные следы своего пребывания; единственным исключением стала клиника Ойл-Сити, где эту заботу взяли на себя другие, превратив сей приют скорби в застывшее раз и навсегда пространство, разве что со сменяемыми обитателями, — вот там эта безликость была возведена в принцип, там это голое пространство было, как ни страшно признать, доведено до идеала.

— Все равно человеку плохо у себя дома, — заявил он, отвергая этими словами саму идею домашнего очага. — Стоит только завести свой угол, как там становится плохо. Мне, во всяком случае.

Таким образом, когда он очутился в Париже, его кабинет на бульваре Османна и квартира на улице Петрарки — два суровых полюса двойственной повседневной жизни — показались ему такими же привычными и чуждыми, уютными и неуютными, как, например, кабина лифта, или комната ожидания у дантиста, или терраса кафе на набережной Вольтера, где ему случалось видеться с Лафоном.

Великан познакомил его со своими друзьями — Карье, Тристано и другими. Они беседовали. В частности, Карье, человек высокообразованный, охотно беседовал с Кейном, интересовался его работами — как любитель, конечно, но и это было приятно. Однако в тот момент изобретатель как раз перестал изобретать.

Он топтался на месте, его преследовали неудачи, ему не хватало новых идей. Это началось уже довольно давно — может быть, виной тому была Рейчел. И вот, желая скрыть свое творческое бесплодие, он решил вернуться к одному старому, незавершенному и заброшенному проекту, представив его Хаасу как текущее исследование.

Их разговор состоялся в третий четверг марта; шел дождь. К великому изумлению Кейна, Хаас отнесся к докладу о проекте, окрещенном один бог знает почему «Престиж», очень внимательно и тут же предоставил ему неожиданно щедрый кредит, который изобретатель счел совершенно излишним, — что ему были эти чужие деньги и чужое внимание!

Но через день, в Нантере, дело приняло совсем иной оборот. Забыв об ораторских приемах и формальных извинениях, Карье не грубо, но прямолинейно, что было совсем ему не свойственно, предложил Кейну продать проект «Престиж» им, в обход Хааса. Кейн почти не удивился, он был весьма далек от реальности — или близок к ней, с какой стороны взглянуть. Его ум, целиком направленный на детальные разработки, могли занимать только детали, каковы бы они ни были. На всю грандиозность этого предложения, абсолютно лишенного деталей, он смог ответить только вежливой принужденной улыбкой, неумело выражавшей заинтересованность. Карье продолжал: ему дадут возможность вести свои исследования за границей, в таком месте, где Хаас, даже если очень разгневается, никогда его не найдет. Предложение было сформулировано в высшей степени конкретно и сопровождалось высокой цифрой гонорара. Изобретатель согласился почти не раздумывая. Да и пораздумав, он все равно ответил бы так же: его соблазнили не столько деньги, сколько туманная перспектива увидеть новые горизонты, наполнить легкие новым, неведомым воздухом. Это предложение явилось идеальным противоядием к той затхлой атмосфере, тому сладенькому эрзацу подлинного существования, которые неизбежно вызывали у него тошноту, где бы он ни был, стоило ему слишком долго зажиться на одном месте.