Гривенник

Однажды она спросила меня:

- Ты что-невеселый?

Я не мог ответить,- у меня сердце замерло: ведь если она видит, что мне невесело, значит, она уже заметила, что вообще я - веселый, и, значит, она меня любит. Заключение не совсем правильное, но - приятное, и я был до того обрадован им, что, вбежав в кухню, расцеловал кошку - старое, облезлое животное, не любимое мною за бессердечие и подхалимство.

Озорниковатый март капризничал, как балованое дитя,- то сеет на землю густой тучей тяжелые пушинки снега, то вдруг зажжет в небе яркое солнце, и в час растопит пуховые цветы на темных сучьях деревьев. Журчат ручьи, выбиваясь из-под сугробов, и слышно, как вздыхает, оседая к земле, подмытый снег. Всё глубже и шире с каждым днем голубые прорезы неба между серой массой встревоженных облаков,- и когда смотришь в эти бездонные ямы небес-жизнь становится легче, праздничней. Первые весенние цветы расцветают в душе, а потом уже - в полях.

Моей хозяйке сильно нездоровилось, сестра посещала ее почти каждый день, и при ней в доме все становилось благообразнее, тише и лучше. Покачиваясь, точно скользя на коньках по крашеному полу, она бесшумно переходила из комнаты в кухню с полотенцами, смоченными водой и уксусом, с графинами клюквенного морса в белых руках, а я любовался его.

Однажды, умывая руки и увидав меня за книгой, она спросила:

- Что это читаешь?

Я назвал книгу.

- Ты бы лучше житие Варвары Великомученицы прочитал,- посоветовала она.- Ведь это твоей мамаши ангел.

- А вы - мой ангел,- сказал я, и даже, помнится, басом сказал.

И тотчас испугался дерзости своей-рассердится? Но она, не взглянув на меня, попросила:

- Налей-ко в рукомойник воды...

Вымыла свои тонкие пальчики, аккуратно вытерла их один за другим и, взглянув в окно, сказала:

- Тает как!

Да, на припеке таяло сильно, с крыш непрерывно лились струйки воды, точно серебряные шнурки, унизанные радугой самоцветных камней. Сердце у меня тоже горело радугой и таяло.

Через некоторое время в кухню пришел хозяин и, строго взмахнув длинными волосами, погрозил мне пальцем:

- Ты, зверь! Ты что сказал Олимпиадке?

- Что она похожа на ангела,- сознался я.

- Разве можно говорить эдакое замужней женщине?

- Говорят же в книгах.

- Замужним? По башке тебя книгами надо. Ты - гляди! Она и без тебя знает, на что похожа...

Хозяин ухмыльнулся до ушей и исчез, а мне стало немножко грустно,зачем она пожаловалась на меня? Не следовало бы...

Дня через два, приготовляя в кухне клюквенный морс, она сказала мне:

- Жалуются, что дерзок ты и упрям,-это нехорошо!

Я ждал от нее иного, вспыхнул и спросил:

- Почему - нехорошо?

- Сам должен знать.

Тогда я начал говорить всё, что думалось: а хорошели, что она молчит, когда при ней рассказывают пакости?

- Ведь я вижу, что вам стыдно слушать,- разве вы такая, как они? Они халды, хуже пьяных прачек...

Говорил я много и сердито, а она, стоя у стола над решетом, сквозь которое протирала клюкву, смотрела на меня круглыми глазами, приоткрыв рот, точно собираясь закричать. Лицо у нее было совсем детское, в руке она держала деревянную ложку, с которой капал на стол розовый сок.

- Шш...- вдруг зашипела она, махнув на меня ложкой,- молчи! Ах, какой... да ведь если я пожалуюсь на тебя...

- Не надо жаловаться, лучше давайте убежим на Волгу! - предложил я ей.

- Что-о? Куда?

- За Волгу, в леса. Теперь-весна скоро,- прокормимся!

Она присела на лавку, спросив:

- Зачем?

- А что вам с ними жить?

И я объяснил, как умел, что готов служить ей до старости и до смерти и что со мною ей будет великолепно,- уж я позабочусь об этом!

Она засмеялась, хотя и негромко, но совершенно неуместно; засмеялась и сквозь смех сказала мне:

- Ой, господи, какой ты смешной, и как ты это... всё видишь! Что выдумал, господи... За Волгу - ох!

Вздрагивая от смеха, она ушла, а я пошел в сарай колоть дрова. Через полчаса ко мне явился хозяин и сказал мне:

- Вот что, брат: если эти твои глупости и всякая болтовня дойдут до жены,- я тебе не защита, понял?.. Ты с ума сходишь, что ли?

Оставшись один, я подумал:

"Как она доверчива - все рассказывает чужим людям!"

Наступила Пасха. Синий воздух налит весенним - гулом меди, треском пролеток по сухому камню мостовой, хмельным шумом весеннего праздника.

Отворяя дверь визитерам, я с великим трепетом ждал, когда явится она, и я скажу ей:

"Христос воскресе!"

"Воистину",- ответит она и трижды поцелует меня розовыми губами. Может быть, после этого я умру тут же, на месте, но - только бы поцеловала!

Никогда еще праздничные подачки пьяных гостей не оскорбляли меня так больно, как этот раз. Отказываться от них нельзя было. Потные двугривенные жгли мне ладонь и казались тяжелыми, как фунтовые гири.

Я был настроен, как верующий перед причастьем, я чувствовал себя способным и готовым на какой-то великий подвиг, да ведь оно-так и есть: первый поцелуй женщины - величайшее событие жизни.

Вот, наконец, приехала она. Она в синем шелковом платье, в черной тальме со множеством стекляруса, вся в каком-то тихом шелесте и блеске.

Задыхаясь, я сказал:

- Христос воскресе!