Гризли

– Пудов тридцать, а может быть, и больше. Я не имел удовольствия видеть его вблизи, как это удалось вам, Джимми. Иначе мы сушили бы сейчас его шкуру.

– И он еще молод?

– От восьми до двенадцати лет, если судить по тому, как он взбирался наверх. Старые медведи не берут так легко вершин.

– А вам случалось, Брюс, поднимать действительно старых медведей?

– Таких старых, что им только бы ходить на костылях, – ответил Брюс, расшнуровывая сапоги. – Мне случалось убивать таких старых медведей, что у них не оказывалось ни одного зуба.

– Ну, каких же лет?

– Тридцати, тридцати пяти, а может быть, даже и сорока. Спокойной ночи, Джимми!

– Спокойной ночи, Брюс!

Глава VIII Мать Мусквы

Еще долгое время после того, как Брюс уже заснул, Лангдон сидел один под звездами перед горевшим у его ног костром. Сегодня вечером яснее, чем когда-либо в своей жизни, он почувствовал в себе дикую кровь. Она возбуждала в нем какое-то странное беспокойство и в то же время заставляла его испытывать глубокое самоудовлетворение. Он начинал понимать, что наконец-то после стольких лет странствований этот удивительный, таинственный дух молчаливых мест, это обаяние гор, озер и лесов поработили его настолько, что он никогда уже не будет в состоянии сбросить с себя эти колдовские цепи. Беспокойство его заключалось в том, что никто на свете, кроме его самого, никакой другой человек, не сумеет так чувствовать и видеть, как научился чувствовать и видеть он сам; ему хотелось, чтобы все они поняли его. Целые годы он работал и мечтал о том, чтобы всю остальную жизнь провести в девственных местах. Его гордостью и страстью было убить, и весь его дом был увешан головами и шкурами животных, которых он погубил. И теперь, с годами, в которые так и не оформились его мечты, что-то вдруг стало сдерживать в нем желание убивать. В последние недели он предоставил жизнь сотням живых существ, которые находились от него на расстоянии выстрела; только сегодня он позволил жить двум медведям. Трепет от этого нового удовольствия медленно, но верно вытеснял его прежние желания. Он больше не мог убивать ради одного только удовлетворения от того, что он не промахнулся и убил. Ему пришел на ум странный сон, который он видел однажды ночью у себя дома, когда хорошо потрудился и заснул. Пустые головы, висевшие на стенах, вдруг ожили и одна за другой повернулись к нему; большие ожившие глаза их ярко заблистали, и они стали обвинять его в убийстве.

Сорок лет! Ему казалось, что он все еще слышал слова Брюса.

Если дикий зверь может прожить до таких лет, то сколько же лет жизни он, Лангдон, погубил за эти дни сплошных убийств, в которые смел считать себя удачливым охотником? Сколько лет жизни он отнял у всех этих зверей, которых успел уже погубить на своем веку? Сколько лет «жизни» в общей сложности он обратил в ничто в один только тот день, когда утром убил трех медведей на одном и том же скате горы, а вечером двух карибу в долине? Целых сто лет! Сто лет, в которые бились сердца и животные радовались жизни, сведены на нет из-за каких-нибудь тридцати минут скоропреходящей страсти быть охотником и испытывать наслаждение от убийства! Сколько «времени» уже могло бы восстать против него и против его злой страсти? Он стоял перед костром, подводил итоги и с ужасом насчитал свыше тысячи лет!

Он поднялся на ноги и, выйдя из лагеря, остановился под ярким светом звезд. До него доносились ночные звуки долины, и он стал полной грудью впивать в себя бальзамический воздух. Он стоял так и задавал себе вопрос: что он выиграл от такого колоссального пролития крови целых десяти столетий жизни? И его ответ был: ничего. В тот день, когда он отнял пять жизней, он почувствовал не более радости, чем и сегодня, когда не отнял ни одной. Он как-то сразу потерял желание убивать так, как он убивал обыкновенно, но самая охота не потеряла для него своего очарования. Ее захват стал еще шире, чем прежде. Она заключала в себе для него теперь такие радости, каких он раньше и не знал. Сто новых ощущений заслонили собою моментальный триумф от лицезрения предсмертной агонии тела, сраженного его пулей. Он еще был не прочь убивать и будет продолжать убивать, иначе он не был бы охотником и мясоедом; но он уже перестал быть дикарем, и жажда убийства уже больше не будет его ослеплять.