Гризли (сборник)

Прилипшая к его ранам грязь уже стала подсыхать, и он снова вошел по плечи в воду и простоял в ней несколько минут. Вода смыла с него грязь. Другие два часа он побродил вдоль ручья и часто из него пил. Затем, через шесть часов после того, как он залег в болотную тину, с ним случился «сапус-увин», как называют в тех местах индейцы рвоту. Ягоды ежевики, мыльнянки, смолка, сосновые и можжевеловые иглы и вода, которую он выпил, – все это смешалось в его животе в изрядную массу и выскочило из него вон, – и Тиру сразу стало легче, настолько легче, что в первую же минуту он даже заворчал и хотел броситься прямо на своих врагов. Плечо у него все еще побаливало, но самая болезнь прошла. Несколько минут после «сапус-увин» он простоял без движения и начинал ворчать. Это рычание, вырывавшееся из самой глубины его груди, теперь приобрело новое значение. До вчерашнего вечера и даже до сегодняшнего дня он не знал, что такое настоящая ненависть. Он сражался с другими медведями, но в его борьбе с ними вовсе не было ненависти. Его злоба так же быстро проходила, как и приходила; после драки в нем не оставалось ни малейших признаков злопамятства; он зализывал раны своему задранному им же самим врагу и бывал необыкновенно счастлив, когда залечивал их совсем. Но это новое, появившееся в нем чувство было далеко не таково. Он возненавидел человечий запах; он возненавидел это странное белолицее существо, которое подползало к нему из расселины. В этой его ненависти ассоциировалось все, относившееся к человеку. Это была ненависть инстинктивная, пробудившаяся в нем внезапно после долгого сна, благодаря случайному опыту. Никогда не видя человека ранее и никогда не ощутив его запаха, он все-таки знал, что человек был его злейшим врагом и что он должен был бояться его больше, чем кого бы то ни было в горах. Он мог вступить в борьбу с самым громадным гризли; он мог выдержать нападение со стороны самой злейшей стаи волков. Наводнение и лесные пожары были ему нипочем. Но перед человеком он должен был трепетать. Он должен был убегать от него, скрываться! На самых ли горных вершинах или внизу в долинах, он должен был вечно находиться на страже и ни на минуту не ослаблять зрения, слуха и обоняния! Почему именно он сразу почувствовал это, почему именно он сразу понял, что это существо, этот ничтожный пигмей, которого он должен был бояться больше, чем какого-нибудь другого известного ему врага, втерлось вдруг в его жизнь, – это было чудом, которое могла бы объяснить одна только природа. Это была в умственной фабрике всей расы Тира отрыжка еще от тех давно минувших, туманных, позабытых времен, когда впервые появился на земле человек, вооруженный сначала дубиной, потом копьем, окованным на конце железом, потом меткой стрелой, затем силком и западней и, наконец, ружьем. И на протяжении всех этих веков человек являлся единственным его владыкой. Природа вколотила в медведя это сознание, и оно перешло к Тиру через сотни, тысячи и даже десятки тысяч поколений. И теперь в первый раз за всю его жизнь этот дремавший в нем инстинкт вдруг пробудился в нем, и он понял все. Он ненавидел человека и потому ненавидел и все то, что им пахло. И вместе с этой ненавистью в первый раз за всю его жизнь появился в нем страх. Не напади на Тира и на всех его родичей человек и не старайся добиваться его смерти во что бы то ни стало, не было бы и зоологического названия Тира Ursus horribilis, то есть ужасный.