Гроб хрустальный. Версия 2.0

Everybody knows that you love me, baby.

Именно так.

Мы сидели на кухне, грязной, московской. Ты улыбался застенчивой, прежней улыбкой. Когда-то она мне казалась загадкой, когда-то – смущенной, а была – я знаю теперь – всего лишь потерянной, жалкой. Мы были детьми в огромной стране, где секса хватало на всех, кроме нас.

Я захотела встать и обнять, обнять и баюкать, и петь тебе песни, еврейские песни ненависти и любви. Я знала когда-то на память, я даже сейчас могу вспомнить: что-то сбудется, что-то станется, чем душа твоя успокоится. Все знают, Глеб, все знают: бедные становятся беднее, богатые – богаче, война закончена, Глеб, война закончена, не помню, кто победил.

Мужчины, которые нравятся мне, наизусть читают стихи. Мужчины, которые нравятся мне, застенчивы так, что вовек не узнают, как они нравятся мне.

Гэри встретит меня в JFK, улыбнется смущенно. Я обниму его, он слегка отстранится: Гэри боится проявлять свои чувства на людях. Я его очень люблю, и он знает об этом.

Салон самолета, шторки закрыты, Леонард Коэн поет о ненависти и о любви, поет, что все знают, поет: танцуй со мною, пока любишь.

Я закрываю крепче глаза, я доскажу то, что он не допел, тихим, неслышным шепотом, я попрошу: танцуй со мною до конца любви, лети со мною до конца любви, неси меня на своих крыльях, от одного дома к другому, пока не кончится прошлое и будущее, пока не кончится наша любовь, танцуй со мной, танцуй, даже если ты не умеешь, – и пусть твой неумелый танец не кончается никогда.

12

Посмотри на свои ноги, сидя на незастеленной постели, в чужом доме. Ноги как ноги, ногти нужно постричь, хрен только знает, где тут ножницы, есть ли они вообще. В чужом доме, с выключенным телефоном, сиди на незастланной постели, рассматривай свои пальцы, вспоминай, как в начале романа с Иркой думал, не сделать ли педикюр. Трепетное волнение, как в первый раз. В первый раз и есть: переспать с женой друга. Прерывистое дыхание, сдавленный шепот: Витя, Витя, что же мы делаем? Бесконечная череда подмосковных домов отдыха, пожухлая роскошь застойных времен, затянувшееся бессвадебное путешествие, разбитый на трехдневные промежутки медовый месяц, переходящий в семейную жизнь. Войдет в номер, сморщит носик, придирчиво осмотрит душевую, улыбнется, начнет распаковывать чемодан, на кровать даже не взглянет. А когда-то первым делом валились, обнявшись, прямо на покрывало, путаясь в застежках, обрывая пуговицы.

Сиди теперь на незастланной постели, в чужом доме, говори сам себе: вот все и кончилось. В первый момент, когда Светка сказала деньги не прошли, еще надеялся. Одного звонка с сотового хватило, чтобы понять: все, пиздец. Не отмыться, не исправить.

Три дня в чужой квартире: не выходи наружу, не приближайся к окну, зажигай свет только при плотно закрытых шторах, говори сам себе: паранойя, никто не будет искать меня здесь. Никто не помнит, что у тебя есть одноклассник, что у него была бабушка, умерла полгода назад, осталась квартира, чужой дом, незастланная постель. Никто не помнит, что у тебя есть одноклассник: даже телефона Глеба нет в записной книжке, но еще со школьных времен помнишь старый – по нему и позвонил. Незнакомый мужской голос два раза переспросил фамилию, потом сказал "Аааа! Сын Анны Михайловны!" и через пять минут продиктовал номер. Вот ведь, сколько всего в жизни случилось – а телефонов новых ни одного со школы не выучил. Помнишь номер Феликса, номер Глеба, телефон уехавшего Вольфсона, ненужный, как номера мертвого Чака, мертвого Емели. Помнишь старый Маринкин номер, который давно сменился, помнишь с первого курса: звонил каждую неделю, сперва никто не подходил, а после Нового года стали говорить такая здесь больше не живет.

Никто не помнит, что у тебя есть одноклассник, но ты позвонил именно ему. Глеб единственный в Москве, кроме Феликса Ляхова, помнит о том, что случилось двенадцать лет назад, случилось, позабылось – да и аукнулось нынче, громыхнуло выстрелом в Емелиной квартире, заперло тебя в чужом доме, заставило думать о побеге. Надо делать ноги, повторяешь ты, повторяешь, глядя на нестриженые ногти, повторяешь, сидя на краю незастланной постели. Надо делать ноги. Пол-лимона зеленых в минусе, попробуй догадайся, что сделают с тобой, если найдут, попробуй предскажи, кто окажется крайним. Делать ноги, звонить знакомым, оформлять фальшивый паспорт, валить за бугор. Раз за разом набирать номер на сотовом, тревожно смотреть, как садится батарейка, ругать себя, что оставил зарядку в номере.

Встань с кровати, оденься в конце концов. Сделай хоть что-нибудь, посмотри телевизор, почитай книгу. В ящиках стола найди папки с Самиздатом, бессмысленный раритет, привет из прошедшей юности. Переснятый на фотобумагу "1984" Оруэлла, ксерокс Мандельштама, стихи Бродского, перепечатанные Глебом, знакомые опечатки: Он умер в январе в начале гола – и черной ручкой буква "л" превращена в "д".