Гроб хрустальный

Ветерок с востока, ветерок красивый
Перешел в пассаты
Вся интеллигенция матушки-России
Драпает на Запад

Едет Рабинович, следом Ростропович
После Шостакович
Только поприжали, сразу побежали
Галич и Войнович

Уехавшие казались умершими: тем более, что зачастую и переписываться с ними было нельзя. Когда Лажа на уроке рассказывала о том, что, написав «Иных уж нет, а те далече / Как Саади некогда сказал», Пушкин имел в виду казненных и сосланных в Сибирь декабристов, Чак прошептал «сосланных в Париж диссидентов» так громко, что класс заржал, а Лажа предпочла сделать вид, что не расслышала.

Прямо из столицы выслан Солженицын
И в местах неблизких
Счас живет Коржавин, да и Бродский пишет
Нынче по-английски

Разбрелись по свету, Эткинда уж нету
Нет и Белинкова
Лишь там очутились, подданства лишились
Копелев с Орловой.

— Кончал бы ты про политику, — сказал Емеля и потянулся за гитарой.

Чак вскочил, и бросился бежать в соседнюю комнату, прижимая к себе гитару.

— Ату его, — закричал Абрамов, и Емеля припустил за Чаком. Они сцепились в коридоре и вскоре к ним с криком «гитару пожалейте!» присоединился Феликс. Кто-то схватил за ногу возвращавшуюся из ванной Ирку, она чуть не рухнула и завизжала «пустите!». Абрамов кинулся ее спасать, но свалился вместе с ней на пол. Глеб уже собрался присоединиться к куче-мале, когда внезапно поймал взгляд Марины.

Она оставалась там же, где сидела, когда пел Чак. Она по-прежнему улыбалась, но сейчас эта улыбка показалась Глебу не восторженной улыбкой влюбленной дурочки, которой он, честно говоря, считал Марину, а грустной улыбкой матери, наблюдающей детские игры. Внезапно он понял, что Марина, единственная здесь, действительно взрослая — и тут же смутился, как смутился бы, если бы за этой возней его застали учителя или чьи-то родители.

Победителем вышел Емеля. Он опустился на стул и заголосил: «О, Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать!» — и все засмеялись, потому что полное имя Марины — Марианна. Глеб с Феликсом вышли на балкон покурить. Дымок уплывал в холодное зимнее небо, и Феликс сказал:

— Представляешь, шестнадцать лет — это же настоящая жизнь должна начаться.

— Классно, — сказал Глеб и вспомнил, как мальчишкой мечтал, что ему будет шестнадцать, и он сможет ходить на любые фильмы. Уже год контролеры пропускали его без вопросов, — а Феликса так все три, — но ощущение, что настоящая жизнь начинается после шестнадцати, не проходило. Возможно, потому что 16 — уникальное число: 24 и одновременно 42, единственные решения в целых числах симметричного уравнения XY=YX.

— Послушай, я вот хотел спросить: если бы мы жили до революции и ты был бы из богатой семьи, ты бы пошел в публичный дом, чтобы… ну, впервые переспать с женщиной?

Глеб задумался.

— Наверное, нет, — ответил он.

— Почему? — спросил Феликс. Глеб не ответил: внезапно его охватил чудовищный страх. Он и подумать не мог о том, что можно переспать с женщиной за деньги. Более того: ужасна была мысль, что существуют женщины, которые ежедневно за деньги спят с разными мужчинами — и не один раз. Этот ужас его потряс: он ведь прекрасно знал, что не где-то вдалеке, там, до революции, а тут, в Москве, в «Интуристе», есть девушки, которые отдаются иностранцам за валюту. Глеб замялся, но тут приоткрылась дверь, и Чак сказал, что пора выпить и хватит курить.

Они вернулись в комнату и после первого тоста — за прекрасных дам, гусары пьют стоя! — Чак стал долго и детально рассказывать, как на прошлой неделе его таскали к директору за отобранные на уроке истории стихи. Рассказывали про Сталинградскую битву, и Чак расписал отработанным до автоматизма размером, как «фрицам всем пришел капут / съел их триппер на яйце». Кажется, это были единственные строчки без мата, но даже они выглядели не слишком прилично. Похоже, на этот раз Чаку так легко не отделаться: налицо кощунство, издевательство над самым святым, и шить ему станут не матерщину, а именно антисоветчину. Чак, однако, не сомневался: родители что-нибудь придумают и его отмажут, как делали уже не раз.

— В крайнем случае, получу выговор с занесением, — объяснял он, — который все равно через полгода снимут. Мне же главное к поступлению чистую анкету иметь.

Когда допили бутылку, Феликс поставил кассету с песнями «Битлз». Начали танцевать и чуть опьяневший Глеб радовался, что понимает хоть припев: Джордж Харрисон бесконечно повторял I Me Mine I Me Mine I Me Mine, и Глеб кружился по комнате, радуясь, что современные танцы не требуют партнерши, и одновременно огорчаясь, что Оксана, видимо, не придет.