Гроб подполковника Недочетова

— Сволочи они... Сволочи! — выкрикнула она. — Разбойники с большой дороги!.. Какая у них вера? Нет у них никакой веры!.. Всех обманывали, всех! Ни в бога, ни в чорта они не верят!..

Выкрикнула — задохнулась. И, словно сменяя ее, Королева Безле.

— Все опоганили они... Голубушка! Все опоганили... Над всем издевались!.. Какое дело большое делать шли, а бардак с собой тащили!.. Нас понабрали, с нами все грязью затаптывали… Губители они!.. Никого они не любят, никого!..

Побелела Королева Безле. Вовсе и кротости в ней нет. В маленьких, покорных глазах — злоба звериная.

Перебивая Королеву Безле, заговорили, закричали другие. Вот та, в розовом кимоно, черненькая, с челкой, еще и еще. Прорвалось что-то, хлынуло.

— Нас, как собак, кинули!..

— Как сучёнок!.. Как собак!.. Будто не люди мы!

— Манили сладкой жизнью!

— Меня чистенькой, как стеклышко, в Омске взяли!.. Невинная я была!..

— Меня от мужа!.. Муж у меня хороший... Муж хороший у меня был!..

— Заразили меня!.. Девочки, не признавалась я!.. Сифилисом наградили гады! Господи, господи!..

— Сволочи они, сволочи!..

— Теперь на муки оставили!.. Теперь что-же с нами сделают? Что же, скажите, сделают с нами?..

— Боже мой, боже мой!.. Куда нас теперь? Куда?!

Как одержимые — не слушая одна другую, не слыша ничего, выкрикивали они, плакали, блестели глазами. Растрепанные, с не выспавшимися лицами, с темными кругами под глазами, обезображенные — метались они, заражая друг друга смятеньем своим, захлебываясь им, найдя в нем какую-то сладкую горечь, какую-то пьянящую боль.

Перебивали одна другую, выкладывали свое самое наболевшее, самое срамное и стыдное, самое больное. И забыли, опалившись своим, выношенным, — забыли про вдову Валентину Яковлевну с ее обидой. И она, высушив слезы свои, ошеломленно, испуганно и гадливо (вспомнилось сразу — кто они, кто эти женщины) глядела на них, снова совсем чужая, совсем далекая, как будто не из одной чаши плеснулась на нее и на них бабья, женская горячая скорбь...

20. Трофеи.

— Так что, товарищи, доставить в город, значит, без всякой неустойки!.. Чтоб никакого изгальства и притом без блуда!..

Нос луковкой, глаза сонные, спокойные, и все лицо пучками щетины рыжей заросло. А в голосе — упорство, тяжесть, власть:

— По приказу товарища командира! Отправляйсь!..

Сани, кошевки. Вытянулись вдоль улицы. А в санях женщины. Укутались, застыли, молчат. Вместе с женщинами — конвоиры с винтовками. Они ухмыляются, прячут веселую насмешку, поглядывают на женщин, оглядываются на отстающих, подмигивают им.

Возле саней толпятся бойцы. Они ловят озорные подмигиванья, они не сдерживаются, хохочут, пошучивают:

— Ну и груз!..

— Вот это кладь!.. Мягонькая!.. Глядите, ребята, не проквасьте баб-то.

— Кабы не скисли!.. Вы их перетряхивайте почаще! Почаще!

— Хо-хо! Вот энту, колоду-то толстую, ее пуще трясите!.. Хо-хо!..

Тот, с луковкой, обросший щетиной, оборачивается к изгальщикам:

— Вы пошто глотку дерете? Это вам не тиатор, не представленья! Заткнитесь-ка!..

Не унимается хохот. Где уймешь шутников!

Возницы кричат на лошадей, дергают вожжи, чмокают. Тронулся обоз. Под улюлюканье, под свист, под хохот уезжают женщины. Те, что шли еще недавно в другом обозе, тогда озорно-веселые, сытые, с надеждами, с планами: Харбин, шантаны, иностранцы!..

Уползает обоз. Скрипит, поскрипывает, потрескивает по длинной, по кривой, изгаженной, шумной многолюдной улице. Скрывается за настеж раскрытой поскотиной. Сползает на дорогу. Туда — где город.

Еще шутят оставшиеся, еще мнут баб. Срамно, гальливо насмехаясь над ними (и вспыхивает самцовое, мужичье в глазах), а потом расходятся. К настоящему, к трудовому, к боевому возвращаются. Куда-то отбивает Коврижкин, командир, добровольцев. Что-то замыслил — хитрый и знающий...

Второй это обоз — тот, который весело провожала коврижкинская стая — второй этот обоз, который — с бабами.

Раньше был отправлен иной. Раньше под сильным конвоем вывели из избы-тюрьмы пленных офицеров. И молчали бойцы, также любопытно, жадно сгрудившись вокруг стражи... Молчали — и, метко запоминая, разглядывали.

Выходили, не глядя по сторонам, шаря взглядами где-то вниз, под ногами, бледные, оплывшие, желтые. Выходили, утратив бодрую осанку, молодцеватость, шик. Выходили офицеры — переставшие быть офицерами: просто озабоченные большою (ах, какой необхватно-большою!) заботой, усталые, грязные, плохо поевшие люди. Рассаживались по саням. Втискивались меж конвоирами, жались, сжимались. Не видели, но чувствовали (как не почувствовать! — острые, колющие!) тяжелые упорные взгляды молчащих и значительных в молчании бойцов коврижкинских.

Скрипели, попискивали, потрескивали сани, уползал обоз. Туда — где город...

И когда он уполз, скрываясь в зыблющейся тесноте улицы, люди стряхнули с себя цепкое молчание, задвигались, заворчали:

— Крышка, брат, имям!..

— Выведут в расход беленьких!..

— Накрутят, застукают!..

— Ишь, какие тихонькие, да скромненькие!.. Чисто девицы красные!..

— Попили кровушку, попили!

— Теперь — крышка! Амба!..