Гром победы

Брауншвейгское семейство, Анну Леопольдовну с мужем и детками, из России ни под каким видом не выпускать! А выслать под строгий надзор куда подалее, на Север, хоть в Холмогоры... Европа ничего, стерпит. А ежели кто посмеет не стерпеть, то Елизавет Петровне оно недолго — покажет зад, и тотчас вся Европа: «Шарман, шарман, ах, что за прелесть!» И стихнут, нишкнут!..

Бедную Катьку Долгорукову, незадачливую невесту парнишки-императора, из ссылки воротить. Пожаловать фрейлиной...

А это кто же таков? Сантий, граф, Франц Матвеевич... Господи! Тот самый! Который за Аннушку стоял!.. Воротить, немедля воротить из ссылки, состояние и чины — вернуть... Живуч, однако...

А в Камчатку уже мчались посланные с приказом важным, самым важным — сыскать ссыльного Шубина[37]. Вернуть, вернуть, вернуть!.. Елизавет Петровна тоже умела помнить и быть благодарной...

Прочие дела правления беспокоили её не столь. Она знала твёрдо: корабль, оснащённый её отцом, будет плыть!..

* * *

Историки, утверждавшие, что Петра Великого не любили за его европейские пристрастия, заявляли, что Елизавет Петровна любима была именно как дочь Петра.

Неисповедимы пути...

* * *

Большое наслаждение местью готовила себе Лизета — расправу с Андреем Ивановичем. Его посадили в тюрьму и предъявили ему такие страшные обвинения, что сам Серый Волк из сказочки господина Перро, из книжки Аннушкиной мадамы, и тот облысел бы со страху. Но Андрей Иванович уже был и без того лысый, и ему было всё равно. Потом он в тюрьме сильно заболел; так сжимало виски, так ныли и горели ноги, что было ещё всё равнее. И только Марфу Ивановну смутно видел, как она простирает к нему руки, будто фигура Милосердия с гравюры настенной в домике его отца.

И видел своих сыновей, Федю, Ваню и Андрюшу; они стояли плечом к плечу, держались друг за дружку и, слава Богу, не были отданы под суд и были живы, Ох, как же оценил Андрей Иванович смягчение нравов! Прежде-то было: как царевна Софья Алексеевна казнила Хованских[38], и отца, и сына, разом казнила, чтобы под корень!..

Привезли Андрея Ивановича и на носилках подняли на плаху, он ходить не мог. Положили голову на плаху, пригнули, прижали; барабаны бьют... Ветер, холодно. Он закрыл глаза. Елизавета, которая не любила вспоминать, вдруг вспомнила невольно или даже, нет, не вспомнила, почувствовала себя маленькой девочкой, вместе с Аннушкой... И будто отец жив...

Замахала платком, торопилась, никогда в своей жизни так не торопилась! Всадник поскакал через площадь. Отменила казнь.

Марфа Ивановна бежит через площадь, взобралась по ступенькам скоро, Андрею Ивановичу на его голову голую колпак натягивает, чтобы под ветром он не застудился. Елизавета посмотрела с детским любопытством; она сама никого не любила вот так, чтобы вот так! Нет, не любила... Она — по-другому...

Заменили казнь ссылкой в Берёзов, где Меншиков уже умер. Марфа Ивановна поехала со своим Андреем Ивановичем. Им с собою позволили шесть человек прислуги взять — повара, трёх лакеев и двух горничных девушек — Марфе Ивановне. Прислуга крепостная — не спрашивали, хочешь ехать в Берёзов или не хочешь. Императрица приказала отправить в Берёзов пастора для Андрея Ивановича, жалованье положила пастору. Андрей Иванович в шашки с ним игрывал и учил русскому языку. И вдруг уставится прямо перед собой и тихо произнесёт:

— Добрая душа...

О ком?..

В Берёзове оказался для болезни Андрея Ивановича хороший климат. Андрей Иванович снова стал ходить, сначала на костылях, после — с палкой. Приносили письма от сыновей, от Вани, Феди и Андрюши. Письма приносились уже вскрытыми, распечатанными. Сыновья знали, что письма прочитают, прежде чем отдадут отцу и матери. Андрей Иванович надевал большие очки, и глаза у него делались очень большие. Пальцы, державшие письмо, дрожали. Марфа Ивановна сидела напротив и смотрела на него со слезами на глазах. Глаза у неё были голубые. Русские фразы цеплялись неловко одна за другую, письма были — будто бумаги официальные. Но иначе писать сыновья не могли. Прежде они служили капитанами в Преображенском полку и имели александровские ленты. Теперь ленты у них отобрали и записали теми же чинами в армию...

— Добрая душа, — повторял Андрей Иванович без иронии. — Добрая душа!..

Это он говорил об императрице; она ведь и казнить могла его сыновей. А если имеет право казнить и не казнит, значит, и вправду — совсем не злая, добрая душа...

Сыновья у Андрея Ивановича были крепкие ребята. Граф Фёдор Андреевич после дослужился до сенатора, действительного тайного советника, и сделался московским генерал-губернатором. Граф Иван Андреевич сделался государственным канцлером и президентом Коллегии иностранных дел.

На пятом году ссылки Андрей Иванович заболел, и скоро страдания его прекратились[39]. Марфа Ивановна поставила над его могилой часовню с иконой Богоматери и воротилась к сыновьям.

* * *