Гром победы

Но покамест будущее было в безмерном далеке. Пётр был ещё в живых, и кто ведает, сколько ещё полагал прожить... И знал, что власть должна была быть обустроена, кто-то должен был сидеть на троне... Кто-то, вокруг коего возможно обустроить коалицию? Новый сенат? Парламент? И чтобы этот «кто-то», чтобы все эти неведомые ещё «кто-то» не могли бы своими мелочными желаньицами и страстишками помешать этому телу государства Российского быть здраву и возрастать без мучительных и болезненных потрясений...

Но кто окружал государя Петра Алексеевича? Дочери Ивана, брата, должны были быть устранены, вздорные бабы, навеки от престола и власти. Их — никогда! Шестилетний внучок Пётр Алексеевич и — годом старше его — сестрица его Наталья Алексеевна? Дети, малолетки. Кто знает, какими возрастут... С какими обидами на сердце... Жива была ещё старица Елена, бывшая, давняя уже царица Евдокия, мать Алексея... Пётр не хотел думать о сыне... Но внуки могли разное, возрастая, слышать о смерти своего отца... А о смерти матери, кронпринцессы Софии-Шарлотты, горячкой, после родов, в холодной Москве... И разве не разносилась по всем немецким княжеским дворам весть о смерти супруги наследника российского престола «от печали и тоски», и ещё говаривали, будто от чахотки, приключившейся всё с той же тоски... А были и хуже слухи — о бегстве Шарлотты от мужа в далёкую полусказочную Америку... Нет, неведомо, есть ли надёжность в Петре и Наталье...

Далее оставались жена, Катеринушка, и дочери. И если он успеет всё обустроить как надобно, Катерина, пожалуй, не будет помехой... Но... придётся принять некоторые меры... И... что же далее?.. Дочери... Елизавета упряма, бойка, своенравна. Её — замуж, но не за немецкого принца, получше куда... А куда? Париж? Пожалуй...

Старшая... Ей бы возможно оставить престол... По-своему неглупа, упрямства этого дикого нет в ней... И — при ней — супруг, скромный, без прав на трон, супруг, назначенный для рождения законных потомков... Этот... царь усмехнулся, погладил усы... Этот... худенький парнишка, честный малый, голштинский герцог...

И всё это надобно было ещё многажды обдумывать и обдумывать, строить и выстраивать... И надобно было время и силы... А здоровье отыгрывало шутки — то совсем дурно, невмочь приходилось, то легчало, и казалось, ещё надолго хватит сил...

В начале 1722 года перебрался двор для празднеств в Москву — старую столицу дивить новыми затеями...

И — тогда — маскарад. И — тогда — фейерверк...

Приказано было царём, чтобы одна из огненных картин фейерверка изображала бы город Киль, столицу Голштинского герцогства, город Киль и плывущие к этому городу корабли русские... Тот, кому надлежало большой фейерверк обустроить, напился пьян, и потому царь (император уже!) обустраивал фейерверк самолично... И даже это надобно было — самолично!.. Откуда же столько рук взять ему на важные обустройства?.. И кто скажет, кто поведает, ежели он успеет обустроить — что? парламент? новый сенат? коалицию некую? — ежели он определит и успеет обустроить, что сбудется после его смерти? Не отгорит ли всё, им задуманное, тотчас, как фейерверк, не рассыплется ли пустыми огнями?.. Но отчего, отчего? Что упущено? В чём не решился он пойти вперёд?..

* * *

Двор воротился в Петербург. Брызнули новые слухи. Французский посланник Кампредон писал в Ларине государь якобы предлагал цесаревну Анну — за принца Шартрского... Но подлинно ли? Почему?..

Перед глазами честного мальчика, герцога Карла-Фридриха, затмевался мир. О отчаяние! Уйти из этого холодного к нему мира, погибнуть... Что он в свою короткую ещё жизнь видел? Одни обиды и неустройство. Так лучше выйти легко одетому на берег Невы, застудиться насмерть и уйти... Сейчас уйти, покамест хуже не сделалось... Кто ведает, какие там унижения далее!.. Будто он не ведает, сколь многие против него! Да сам Виллим Монс, камергер, в большой милости сам и сестра его Матрёна Балк, и племянники... в большой милости все при дворе... Государь будто и не помнит, что они родичи давней уже его возлюбленной... А может, и вправду не помнит? Где уж, за государственными-то делами!.. И сам этот Виллим Монс, сказывают, говаривал о герцоге, князю Белосельскому что ли, самые поносные слова, и говорил, что цесаревна-де Анна герцогу-де и не по зубам кус, и герцог её и не стоит...

Весенняя, предпасхальная дымка голубизной обвила небо Петербурга. Завернувшись в плащ, он бродил бесцельно мимо отведённого ему дома — туда... обратно... вперёд... назад... Эта голубизна весеннего неба раздражала. Зачем она, когда на душе до того черно!..

Но когда багровый закат сошёл в чёрную холодную реку, худенький спустился к самой воде и сел на камни... И вправду захотелось умереть, насмерть застудиться. И вот сел, положил начало... страшно не было... так и смерть потом придёт, а страшно, может, оно и не будет... Уйти в смерть от унижений, от всех обид...