Гром победы

Она поздоровалась с ним непринуждённо. Очень боялась, что непринуждённость её покажется нарочитой. Но, слава Богу, кажется, нет... И всё равно, не совсем ясно было, как вести себя... Решила изобразить полное и невраждебное равнодушие. Не могла понять, насколько ей это удаётся. Завязался общий бессвязный разговор. Анна сказала весёлым звонким голосом, что не желает мешать занятиям детей. Приметила, как дети царевича Алексея показывали своим маленьким гостям её подарки… Андрей Иванович заявил непринуждённо и тепло, что её высочество ничему и никогда не может помешать, а только лишь содействовать... Анне было больно оттого, что этот государственный ум не желает поддерживать её; от осознания этой его неподдержки делались уныние и неуверенность...

Но всё же чему-то и Анна выучилась. Кинула взгляд на Семена Афанасьевича. И он понял этот взгляд и вышел следом за цесаревной. Служанка шла поодаль. Теперь можно было не притворяться очень уж непринуждённою. В конце-то концов, она имеет право на самое простое любопытство.

   — Кто эти дети? — спросила она. — Девочка очень хороша...

   — Князя Алексея Григорьевича Долгорукова, — почтительно отвечал Маврин, — княжич Иван Алексеевич и княжна Екатерина Алексеевна.

Анна более ни о чём не спрашивала и простилась со своим давним знакомцем с большою теплотой...

Строгий траур препятствовал устройству каких бы то ни было приёмов, и это было на руку Анне, Она могли всласть размышлять. Никто не дивился её обычно печальному и рассеянному виду. «После смерти отца Анна Петровна в страшной тоске, — записывал Берхгольц, — потому что император всегда показывал неописанную нежность и любовь к обеим дочерям, и в особенности к старшей».

Конечно, нельзя было сказать, что Анна не тоскует об отце, но не одна лишь эта тоска занимала её.

Подумавши, она приняла твёрдое решение не навещать более племянников. Незачем навлекать на себя излишнюю подозрительность Меншикова этими ненужными, в сущности, визитами. И без неё вокруг сирот Алексея Петровича уже свивается осиное гнездо планов, намерений, надежд. Ментиков и Долгоруков уже соперничают, наперебой подсовывая мальчику своих дочерей. Но, кажется, Долгоруков преуспевает более. Его Катенька — красавица. Анна напрягла память и попыталась припомнить малолетнюю Машу, старшую дочь Меншикова. Кажется, довольно заурядное и даже и некрасивое личико... И Андрей Иванович тоже в этой мутной водице очутился. Какую рыбку ловит?.. Он-то умён!.. А впрочем, пусть они сами рвут глотки друг другу, Анна покамест устраняется, её там не нужно...

И вдруг очертился перед глазами темнокожий человек, и будто заслышался его странный, чуть горловой голос... И почему-то забилось сердце, совсем по-прежнему, как в те, ещё недавние дни, когда мыслила о благе России так возвышенно, не погружаясь ни в какие интриги, не заглядывая ни в какие осиные гнезда... И вдруг показалось отчётливо, будто небывалое чьё-то (Божественное?) чутьё готовит России нечто небывалое, чудесное, сказочное... через этого, темнокожего, через «царского арапа» Ганнибала... Фамилию «Ганнибал» измыслил для своего Абрама Петровича сам государь Пётр. Ганнибалом звали победоносного полководца древнего африканского государства — Карфагена... И всё, всё должно было соединиться — Карфаген, Ганнибал, гусиное перо, всё многообразие мира — в стихах русских о любви...

Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан...

То, что отец называл «чутьём»... Но ежели самое высокое чутьё простирало покров над Россией, Божественный промысел... тогда не страшно!..

* * *

...В уголку малой гостиной мадам д’Онуа вязала своё кружево — филе. Кроткая старушка в чёрном. День выдался пасмурным, рано внесли свечи.

Худенький, сероглазый сидел прямо перед цесаревной. Гладкая мраморная столешница разделяла их, язычки пламени смутно отражались, будто растекаясь в мраморе. Если бы сидела совсем близко к нему, Анна, наверное, побаивалась бы, чувствовала себя скованно... а так ничего... Лицо его казалось таким смутным по очертаниям, таким тонко нежным; серые глаза увиделись ей такими неопределённо большими и тоже — нечёткими какими-то и словно бы жалостными... и такими внимательными-внимательными...

   — Почему? — спрашивала она. — Почему это невозможно, невероятно: всё время жить высоко? И ведь это сама жизнь, не даёт, не позволяет удержаться на высоте, так грубо швыряет в какое-то болото, в какую-то невыносимую трясину!.. Почему так мало высоты отпущено одному человеку, каждому отдельному человеку?..