Громбелардская легенда

— От меня требуют, — тихо говорила Верена, — немедленного решения вопроса о финансовых махинациях, совершаемых, возможно, с ведома интенданта его высочества князя-представителя… Поступило обвинение против квартирмейстера гарнизона, вероятнее всего, разбазаривается имущество Громбелардского легиона. Лежит дело о злоупотреблениях сборщиков налогов… Спекуляция зерном, дотируемым Кирланом… В любой момент может вспыхнуть уже не бунт, а настоящее восстание в Громбе… Процветает торговля высокими постами и должностями… Я что-нибудь пропустила?

Она на мгновение замолчала.

— Я больше не могу, — повторила Верена. — Прошло два месяца… Я ничего не сделала. Совершенно ничего. Я уйду в отставку.

— Ваше высокоблагородие… высочество… — одновременно сказали оба.

Она не слушала.

— А завтра, — сказала она, — возможно, над этими проклятыми горами разыграется война могущественных сил, начатая какими-нибудь безумцами… Да, безумцами. Это, похоже, какой-то сон? Махинации, взяточничество… Шернь и Алер. Вот, тут лежат донесения от разведчиков с гор. Из них ничего не следует, кроме того, что я, собственно… ничего не сделала.

— Ваше…

— Хватит. Разбирайтесь без меня. Сейчас, о чем там шла речь? А, знаю! Да, разбирайтесь без меня. С этим… и с другим.

Она жестом велела им покинуть комнату. Норвин хотел что-то сказать, но Арма слегка потянула его за руку, покачав головой. Верена осталась одна.

За прошедшие два месяца она видела Рамеза всего три раза. Она не посещала дворец, а он тем более не рвался в здание трибунала. Все годы, прожитые ими вместе, перестали что-либо значить. Она была ему безразлична — в этом она начинала убеждаться. Она сомневалась, посвятил ли он, погруженный в свои книги, за все эти дни ей хотя бы малую долю своих мыслей. Если даже и так, то он думал о ней как о предательнице. Она была в этом уверена. Она наивно полагала, что Рамез станет глубоко переживать ее решение расторгнуть брак. Самое трудное решение в ее жизни. Она плакала, принимая его, плакала, говоря о нем, плакала потом, при свидетелях, вручая князю письмо о разводе. Она плакала и теперь, вспоминая тот плач. Она любила этого человека, как никого другого на свете, восхищалась им, уважала и любила, ибо он был ее настоящим, искренним другом. Она делила с ним общую, несбыточную мечту о детях. Еще не так давно он готов был бросить все дела и, ни минуты не колеблясь, в простой кольчуге легионера, с луком, бежать ей на помощь, когда она оказалась в руках безумца. Теперь же он сам был таким безумцем. Желавшим в точности того же, чего желал Бруль. А тогда… Ей всегда казалось, что, любя кого-то и не переставая любить, ничего больше почувствовать невозможно. Неправда. Тогда, когда он пришел за ней с мечом в руке, как простой солдат… попросту как мужчина за своей женщиной… она в одно мгновение полюбила его вдвойне. Как сильно тогда она ощущала, что у нее есть свой мужчина! Кто-то, кто, не колеблясь, подожжет весь мир, если такова будет цена за один волос с ее головы! Она готова была умереть, здесь и сейчас, лишь бы только еще раз почувствовать то, что чувствовала тогда.

Но нет. Он уже не хотел. Просто ему казалось более ценным быть героем в собственных глазах — чем в глазах своей женщины. Он решил принести себя в жертву миру.

Миру… А что такое мир?

Она хотела прожить с этим человеком жизнь. Ничего больше… Прожить жизнь. Собственную жизнь, первую, последнюю и единственную, какая была ей дана. Она пыталась бороться — и боролась. После двух месяцев этой борьбы оказалось, что она не сделала ничего. Не воскресила в Рамезе человека, который ее любил и которого она любила. Могла ли она сделать что-то еще? Помешать его планам… Дурным планам, безумным, никому не нужным. Глупо. Может быть, если бы удалось перечеркнуть его шансы на спасение мира…

Она беззвучно смеялась и плакала.

Она боролась за человека, который решил спасти мир! Нет, пути назад не было… Она никогда уже не сумеет увидеть в этом страшном и вместе с тем смешном маньяке того армектанского воина, который пришел за ней с мечом в руке. Никогда. Так что можно было отказаться.