Громила

Гортоны привезли братьев к нам ранним вечером в среду. Когда миссис Гортон обнимает Коди, в глазах её стоят слёзы, как будто она отсылает его в летний лагерь. Да нет, какой там летний лагерь — как будто она передаёт мальчишку посланцам самого Сатаны.

Взрослые перебрасываются несколькими фразами. Наши родители радушно приветствуют ребят, и Брю робко пожимает им руки. Коди не морочит себе голову всякими церемониями — он сразу врывается в дом и ведёт себя так, будто всю жизнь здесь жил. Вот что интересно: Гортоны всё время своего визита избегают смотреть Брюстеру в глаза; их прощание лишено тепла — это всего лишь формальность, словно они предпочли бы вообще ничего ему не говорить, а как можно скорее сесть в машину и укатить. Так они и делают. И вот, полюбуйтесь: Брюстер Ролинс, жуткий тип de lux[26] и по общему признанию, Кандидат На Высшую Меру — теперь мой приёмный брат.

В первый раз мы встречаемся с Брю лицом к лицу после смерти его дяди. По мне — так ничего особенного, а вот для сестры всё совсем наоборот. Брю застенчиво топчется на пороге, держа маленький чемоданчик со всеми своими пожитками. Они с Бронте насторожённо приветствуют друг друга и произносят лишь несколько неловких слов.

— Привет.

— Привет.

— Ты как?

— Ничего, а ты?

— Ничего.

Лучше всего для описания этого момента подошло бы выражение «словно ходят по тонкому льду». Обед проходит в такой же неловкой обстановке. По крайней мере, вначале.

Тон задаёт Коди — он, не переставая, трещит о том, как они нашли тело своего дядюшки.

— Он был весь белый, как будто в нём вообще крови не осталось.

Послушать его, так со стариканом расправилась чупакабра.[27] Уверен, чем больше он рассказывает эту историю, тем более живописными подробностями она обрастает. У Коди теперь — спасибо Гортонам — неплохая стрижка, и выглядит он уже, можно сказать наполовину «окультуренным»; однако он по-прежнему встряхивает головой, будто чёлка падает ему на глаза и он хочет её смахнуть. Привычка, что поделаешь, он от неё ещё не скоро избавится.

— А глаза у него, — продолжает Коди, — совсем-совсем открытые и такие выкаченные, как будто он увидел привидение!

— Очень грустная история, — молвит Бронте. — Кто-нибудь хочет молока?

Коди несётся дальше.

— А вы слышали, что в доме всё было разбито? Совсем ничего не осталось — как будто он взорвал всю обстановку, ну, вроде как мысленно, как раз перед тем, как помереть!

— Хватит, Коди, — еле слышно бормочет Брю, но мама ласково похлопывает Коди по руке.

— Ничего, Коди, продолжай, — успокаивает она. — Когда говоришь о таких вещах — наступает катарсис.

Коди беззвучно повторяет слово «катарсис», перекатывает его во рту, словно горох. Неужели теперь проклятие коснётся и их с братом? Неужели наши родители собираются и им скармливать каждый день по одному мудрёному слову?

Уже то хорошо, что новая ситуация в доме принуждает маму с папой сидеть за одним столом. Мама даже обед приготовила! Ну, ладно, ладно, это всего лишь замороженная лазанья, но мамуля, во всяком случае, взяла на себя труд сунуть её в горячую духовку.

— Я понимаю — вам пришлось нелегко, — произносит мама, обращаясь в основном к Брю, — но с нынешнего дня всё пойдёт хорошо, вам не о чем волноваться.

— Ещё лазаньи? — спрашивает Бронте. Наверно, думает, что если у всех рты будут заняты пережёвыванием, меньше вероятность, что кто-нибудь сболтнёт какую-нибудь глупость.

— Как там у тебя с баскетболом? — спрашивает папа у Брю.

— Не играл с того раза, когда был с вами.

— Ничего, мы обязательно повторим.

Похоже, наши родители вступили в новую фазу соперничества, проходящую под девизом: «Кто больше выразит сочувствия трудным подросткам».

— Надеюсь, вас, мальчики, устроит комната для гостей, — говорит мама.

И тут я ляпаю:

— Папа, а где ты будешь спать?

Я ничего такого не имел в виду, просто было интересно, и только потом сообразил, что это как раз один из тех неловких моментов, которых так старалась избежать Бронте. Я тут же запихиваю в свой непутёвый рот солидную порцию лазаньи, но поздно. Мамуля теребит салфетку, не глядя мне в глаза. С Бронте и со мной никто не удосужился обсудить, как оно всё теперь будет, и это ясно говорит о том, что с взаимопониманием и общением в нашей семье очень большие нелады.

— Теннисон, — отзывается папа, — ты же, наверно, не будешь против, если я поселюсь у тебя…

Он пытается отшутиться, но как ни старается, ему не удаётся скрыть звенящего в его фразе напряжения.

— Валяй, мне пофиг, — говорю я.

Кажется, впервые за многие годы я употребил слово «пофиг» — сленг в стенах этого дома не приветствуется; однако когда я произношу его, оба родителя облегчённо вздыхают.

Затем говорит своё веское слово Бронте:

— Вы с мамой делили одну постель семнадцать лет. Думаю, ничего с вами не станется, если вы поспите в ней ещё какое-то время.

Папа несколько секунд молча жуёт, потом роняет:

— Ты права.

Однако никаких эмоций в его фразе не слышно — ни положительных, ни отрицательных.

Бронте, которая ещё минуту назад готова была всем заткнуть рот, теперь сама никак не может угомониться: