Громов: Хозяин теней

Дерзкое ограбление совершено в Петербурге 14 октября. На сей раз террористы напали на казначейскую карету средь бела дня в самом центре города. Ставка была велика: в казначейство везли 600 тысяч рублей золотом, кредитными и ценными бумагами. Грабители тщательно готовились к этой операции, наблюдая из ближайшей пивной лавочки за проездом казначейских карет по каналу, поскольку это был их обычный маршрут. Не побоялись они и того, что карету сопровождал усиленный конвой конных жандармов. Когда она подъехала к углу Екатерининского канала и Фонарного переулка, к ней со всех сторон направились несколько прилично одетых молодых людей, кинули бомбы, а затем, не встретив сопротивления, тесным кольцом окружили карету. Насмерть перепуганный конвой сразу же разбежался.

Сила взрывов была настолько велика, что в ближайших домах разбилась посуда, а в часовом магазине остановилось несколько стенных часов. Грабители овладели мешками с деньгами и бросились врассыпную, а один из них, схвативший самый большой мешок, успел передать его даме, которая тут же вскочила на поджидавшего ее извозчика и скрылась в неизвестном направлении. Только после этого охрана опомнилась и подняла стрельбу. Четверо террористов убиты, один застрелился, будучи окружен городовыми, еще несколько грабителей, в том числе раненых, были задержаны. Пострадали несколько дворников, а также случайных прохожих. Как выяснилось, из 600 тысяч было украдено 366 тысяч. Ответственность за экспроприацию взяла на себя боевая организация эсеров максималистов, назвавшая ее 'конфискацией правительственных сумм на революционные цели. [1]

«Известия»

Следующий день мы с Метелькой проспали и заутреннюю, и завтрак, и первые уроки. Оно-то понятно, что сами мы вернулись едва ли не перед рассветом, но почему наставники разрешили?

И батюшка Афанасий?

И прочие-то нас не рискнули будить. Зато Еремей, решивши, что мы уже довольно выспались, скинул с кровати парой пинков.

— Хватит разлёживаться, — сказал он. — У нас на сегодня большие планы.

Про завтрак и словом не обмолвился.

А мы что?

Поднялись и рысью умываться, поскольку к этому времени и я, и Метелька успели усвоить, что о педагогическом процессе у Еремея имеются собственные, весьма далёкие от соображений гуманности, представления.

Впрочем, не скажу, что был в обиде.

Проснувшийся было Савка снова попытался сделать вид, что его тут нет, но я сумел зацепиться. И там, в опустевшей умывальне, растирая дрожащее от холода тело — воду здесь грели редко и слабо — сказал:

— Прекращай.

Вслух сказал.

Благо, Метелька уже вышел.

— Я понимаю, что тебе тяжело. Но надо как-то взять себя в руки, что ли… собраться там. Я не знаю! Но это ж не дело! Ты не можешь прятаться вечность.

— Почему? — Савкино недоумение вялое, тягучее. — Я… не хочу.

— Чего ты не хочешь?

— Ничего не хочу. Отстань.

И вывернулся скользкою рыбиной, чтоб уйти в глубины то ли подсознания, то ли души. Твою же ж… и главное, я понимаю, что могу его оттуда выдернуть, выдавить.

А толку?

Допустим, заставлю занять тело, но я не способен заставить его жить. Никто не способен заставить человека жить. И вернувшийся Савка просто ляжет на кровать и не встанет, что бы там Еремей ни делал. А Еремею весьма скоро надоест возиться.

Или сочтёт, что всё, что и вправду помирает Савка.

И что тогда?

Хрень одна.

— Ты долго? — в умывальню заглянул Метелька. — Там это… Еремей ждёт. Сказал, чтоб на кухню шли.

Ага.

Ждал.