Гротески и Арабески

Между тем ветер все еще дует нам в корму, а так как мы несем слишком много парусов корабль по временам прямо-таки взмывает в воздух! Внезапно — о беспредельный чудовищный ужас! — справа и слева от нас льды расступаются и мы с головокружительной скоростью начинаем описывать концентрические круги вдоль краев колоссального амфитеатра, гребни стен которого теряются в непроглядной дали. Однако для размышлений об ожидающей меня участи остается теперь слишком мало времени! Круги быстро сокращаются — мы стремглав ныряем в самую пасть водоворота, и среди неистового рева, грохота и воя океана и бури наш корабль вздрагивает и — о Боже! — низвергается в бездну!

Примечание. «Рукопись, найденная в бутылке» была впервые опубликована в 1831 году, и лишь много лет спустя я познакомился с картами Меркатора[188], на которых океан представлен в виде четырех потоков, устремляющихся в (северный) Полярный залив, где его должны поглотить недра земли, тогда как самый полюс представлен в виде черной скалы, вздымающейся на огромную высоту.[189]

Бон-Бон [190]

Quand un bon vin meuble mon estomac,

Je suis plus savant que Balzac —

Plus sage que Pibrac;

Mon bras seul faisant l'attaque

De la nation Cossaque,

La mettroit au sac;

De Charon je passerois le lac

En dormant dans son bac;

J'irois au fier Eac,

Sans que mon coeur fit tic ni tac,

Presenter du tabac.

Французский водевиль[191]

To обстоятельство, что Пьер Бон-Бон был restaurateur[192] необычайной квалификации, не осмелится, я полагаю, оспаривать ни единый человек из тех, кто в царствование посещал маленькое Cafe в cul-de-sac Le Febvre[193] в Руане. То обстоятельство, что Пьер Бон-Бон приобрел в равной степени сноровку в философии того времени, я считаю еще более неоспоримым. Его pates a la foie[194] были, несомненно, безупречными, но где перо, которое воздаст должное его эссе sur la Nature,[195] — его мыслям sur l'Ame,[196] — его замечаниям sur l'Esprit?[197] Если его omelettes[198] — если его fricandeaux[199] были неоценимыми, то какой litterateur[200] того времени не дал бы за одну «Idee de Bon-Bon»[201] вдвое больше, чем за весь хлам «Idees»[202] всех остальных savants?[203] Бон-Бон обшаривал библиотеки, как не обшаривал их никто, — читал столько, что другому и в голову не могла бы закрасться мысль так много прочитать, — понимал столько, что другой и помыслить не мог бы о возможности столь многое понимать. И хотя в Руане, в эпоху его расцвета, находились некие авторы, которые утверждали, будто его dicta[204] не отличаются ни ясностью Академии, ни глубиной Ликея[205], хотя, заметьте, его доктрины никоим образом не были всеобщим достоянием умов, отсюда все же не следует, будто они были трудны для понимания. По-моему, именно по причине их самоочевидности многие стали считать их непостижимыми. Именно Бон-Бону — однако не будем продвигаться в этом вопросе слишком далеко — именно Бон-Бону в основном обязан Кант[206] своей метафизикой. Первый из них на самом-то деле не был платоником[207], не был он, строго говоря, и последователем Аристотеля и не растрачивал, словно некий самоновейший Лейбниц, драгоценные часы, кои можно было употребить на изобретенье fricassee[208] или facili gradu,[209] на анализ ощущений, в легкомысленных попытках примирить друг с другом упрямые масло и воду этического рассуждения. Никоим образом! Бон-Бон был ионийцем — в той же мере Бон-Бон был италийцем. Он рассуждал a priori — он рассуждал также a posteriori. Его идеи были врожденными — или же совсем наоборот. Он верил в Георгия Трапезундского[210], — Он верил в Бессариона[211]. Бон-Бон был ярко выраженным… бон-бонианцем.