Гроза

— Да, справедливы слова имама. Где рождение, там и смерть. Суфий всегда помнил о смертном часе. Однажды он мне, как соседу, высказал свое завещание. «Сосед, — сказал он, — у меня, не считая старухи, нет более близкого человека, чем вы. Сердце мое чует, что едва ли я доживу до возраста пророка, хотя, разумеется, ведомо это одному лишь аллаху. Так вот, деньги на похороны и поминки мною припасены, да и саван для меня не придется искать, я все приготовил…» Так он мне говорил, будто знал, что скоро умрет. Я ему сказал, что надежды лишен один только сатана, а человек, пока дышит, надеется, и, бог даст, вы доживете еще до ста лет… И знаете ли, как он мне на это ответил? «Абу Муслим, рожденный под счастливой звездой, и то не вечно жил на свете… Нет, когда придет мой последний час и я умру, в тот же день заверните меня в саван и похороните, а могилу как следует притопчите ногами».

— Зачем же затаптывать могилу? — я тогда не удержался от смеха. Прошу простить меня, господин имам и все правоверные, но слова его показались мне смешными.

— Да затем, чтобы грешник, раб божий суфий, не вздумал больше возвращаться в этот ложный мир. Затопчите мою могилу, чтобы крепче была…

— Святой человек был наш суфий…

— Терпеливый, стойкий был человек…

— Всем делал только добро…

— Никого не обидел…

— Надо всем принять участие в похоронах и поминках…

Посоветовались, посоветовались и решили нести покойника в его хибарку, домой. Пять-шесть сельчан во главе с Каримом-каменотесом двинулись печальной процессией к дому суфия. Пока шли, негромко переговаривались между собой.

— Труднее всех теперь будет его старухе.

— Да, плохо, когда в старости один из супругов умирает, а другой остается жить. У нее ведь нет никого, кто бы позаботился о ней.

— Несчастные, прожили жизнь на этом свете, а детей так и не завели.

Перед калиткой замолчали, кое-как протиснулись в нее вместе с покойником.

— Сразу в дом понесем?

— Как бы не перепугалась старуха, надо предупредить.

— А что же нам делать? Все равно ведь должна узнать…

— Давайте положим его пока во дворе, а вы, Карим-ака, потихоньку зайдите и с осторожностью сообщите несчастной о случившемся.

Дворик был маленький, окруженный со всех сторон домами соседей, узкий и кривой, не двор, а клетушка. Глиняная, приземистая кибитка в одну комнатку, рядом кухонька, крытая сухим камышом, в ней очаг. Стены и потолок ее покрыты копотью. Как на ладони, тут все богатства, все кухонное добро: висящий на гвоздике грязный мешочек с солью, сшитая из старых лоскутков рукавичка, браться за горячее, грудка кизяка, котелок с тюбетейку, чугунный кувшин для воды…

Услышав движение во дворе, старушка крикнула из комнаты:

— Эй, кто там? Это вы, суфий?

— Должно быть, она дожидается своего суфия… — негромко отозвался на это Карим. — Ну делать нечего, что случилось, то случилось, надо идти.

— Кто там? — повторила старушка, — почему вы не откликаетесь, суфий?

Теперь она выбрела на терраску и начала всматриваться в сумерки. Ей, состарившейся, с ослабевшим зрением, нелегко было, как видно, сразу узнать стоявшего перед ней человека. Наконец она поняла, что это вовсе не ее суфий.

— Кто вы такие?

— Это я, ваш сосед Карим.

— Добро пожаловать, сосед Карим.

Наступило молчание. Карим-каменотес не знал, что говорить дальше, как высказать горестные слова. Сельчане, пришедшие вместе с ним, тоже молчали.

— Каримджан, почему вы молчите? Да вы, я вижу, не один… Глаза-то мои — чтоб им пусто! — совсем ослабели, никуда не годятся.

— На все воля аллаха, дорогая соседка.

— Да что случилось? Говорите скорее! Где мой суфий?

— Быть покорным судьбе предписано каждому мусульманину и каждой мусульманке… Все мы в руках аллаха, и кончаются наши дни бисмиллахир-рахман-ир-рахим… во имя аллаха милостивого и милосердного…

— Неужели… суфий… — старуха, видимо, поняла, что случилось.

— Суфий был смиренным мусульманином, чистым как ангел, как вы сами… Да будет милостив к нему аллах в вечном мире!