Гроза двенадцатого года (сборник)

— Ваше славное имя стало достоянием Европы, — засластил еврей. — Меня привело к вам глубокое удивление и благоговение к вашей деятельности.

Но слащавый поток этот был остановлен неожиданным обстоятельством. Курчавый арапчонок, Саша Пушкин, заметив, что няня его, усевшись на дерн около дорожки, по которой проходил Сперанский и был остановлен Свечиной, совершенно углубилась в вязанье своего бесконечного чулка, быстро разбежался и, на бегу декламируя из «Дмитрия Донского» Озерова (он тогда был у всех на устах) — Спокойся, о, княжна! победа совершенна! Разбитый хан бежит, Россия свобожденна, — перескочил через голову старухи, сбил с этой головы повязку и растянулся у ног озадаченного Сальватори.

Лиза и Соня захлопали в ладоши, а ошеломленная старуха, схватив маленького разбойника за ухо, приговаривала:

— Вот тебе княжна! вот тебе княжна!

11

— Уж и Бог его знает, что выйдет из этого ребенка, матыньки мои, я и ума не приложу! — жаловалась няня Пушкина другим нянькам, собравшимся с Каменного и Крестового островов на Елагин, чтобы наблюдать за играми своих барчат, а главнее затем, чтобы посудачить насчет своих господ, — Уж такой выдался озористый да несутерпчивый, что и сказать нельзя — моченьки с им нет! Минутни-то он не посидит смирнехонько да тихохонько, как другие, а все бы он властвовал да короводил в мёртву голову, да выдумывал бы непостижимое… И ничего не скажи ему, все зараз подавай — вынь да положь, хучь, бы это была тебе Жар-птица. Скажешь ему эту сказку — а сказки страх любит, сказкой только и смиряю его, — скажешь сказку, а он ее и примет вправду, да и ну над душой нудить: «Покажь, няня, Жар-птицу», «Найди, няня, цвет папоротника», «купи мне, няня, шапку-неви-дймку» — и пошел, и пошел ныть… И сна-то, и угомону нет ему… Лежит это ночью в постельке, — ну, думаешь, слава Богу, чадо-то умаялось, уснуло, — ан нет! Лежит и болтает: «А. ты, няня, — говорит, — была у лукоморья — видала тот дуб зеленый да кота ученого, что мне сказывала?» — так вот меня варом и обдаст… А то покажи ему Черномора, вынь ему да положь все, что в сказке сказывается… А то заберет себе в голову сам искать да доискиваться: где, вишь-то, конец свету? кто, расскажи ему, звезды ночью зажигает? как-это, вишь, облака бегают по небу?.. Аг раз возьми да и поди ночью в лес — мы в ту пору в деревне жили — и поди он в лес искать русалок да так и уснул там у реки, и уж утром рыбаки нашли его там и привели к барыне; а я со страху-тр, когда спохватилась утром, чуть руки на себя не наложила — долго ли до греха! Вить мне, холопке, и в Сибири бы, поди, места мало было…

— Что и говорить! — подтверждали другие няни: — шутка ли! господское дите тоже, барчонок, — за это нашу сестру не похвалят.

— Уж такой-то озорник, что, кажись, другого и на свете такого нет… Так вот и думается, что не сносить ему своей головы — сущий Палион! Да и быть ему Палио-ном… Как вырасту, говорит, да достану, говорит, коня богатырского за двенадцатеры запорами, да добуду, говорит, меч-кладенец из-под мертвой головы богатырской — и пойду, говорит, на Палиона один на один, как Илья, слышь, Муромец на Соловья-разбойника… Ну и быть ему гвардейцем — и сложит он там свою головушку буйную… А не скажу, чтоб зол был, али бы не любил меня — нет! души во мне, старой, не чает: что бы это у него ни завелось — деньги там либо сладкое что — зараз ко мне тащит: «На, — говорит, нянюля, тебе, — возьми это, кушай, моя старенькая…» Уж такое-то ласковое да приветливое дите… А задурил — ну, и полком его, кажись, целым не покоришь — и везде-то- он набольший… Ван и теперь там командует всеми, и большими, и маленькими, что твой Суворов.

И кудрявый арапчонок действительно командовал. Весь детский хор покрывала его декламация из Третьяковского, которого он, кажется, анал наизусть. Слышно, как он напыщенно скандирует:

С одной стороны гром, С другой стороны гром! Страшно в воздухе! Ужасно в ухе!

— А теперь вот, как побольше стал, пришла ему блажь каижки читать — все книжки у барина перетаскал. Готов всю ночь напролет читать! Уж мы ему и свечей не даем на ночь, — так ухитрился: говорит, что без огня боится спать, чертей, слышь, видит и с чертями разговаривает, — ну и зажигаем лампадку. А ему это и на руку: скукожится иод лампадкой и читает. Уж и Бог ведает, что это за дите!

— Порченое, поди, — замечает одна няня.

— Нету, в горячей воде маленького купали — от того, — глубокомысленно объясняет другая.

— Что ты, мать моя, клеплешь на меня! — ощетинилась няня Пушкина. — Али я молоденькая! сама его купывала: знаю, чать, какая вода полагается.

— А какая?

— Знаю какая… поди такая, в какой вы своего немчуру купывали.

— Какого немчуру? — огрызается та нянька, что сказала, будто Сашу Пушкина купали в горячей воде.

— Да вашего Сашу — Ведьмина, что ли…

— Наши господа пе Ведьмины, а Вельтманы, — защищается нянька Вельтмана.

— Ну, не все ли едино! Ведьмины — Ведьмины и есть! Вон он у вас какой…

— А какой?

— Ни кровинки в ем нет, словно оп пеклеванный — дигиль как есть! А наш-ат кровь с молоком.