Гроза двенадцатого года (сборник)

— Нет, которая, ваше сиятельство, заставляла усиленно биться старое сердце такого великого поклонника вашего, как фернейский пустынник.

— О, вы, точно этот льстец, говорите, граф… Да и он, Вольтер, давно уж умер… никому уж больше не льстит…

И старушка закашлялась так беспомощно, что у Хо-мутовой, которая приветствовала ее, навернулись слезы.

— Здравствуй, милая Анета… ты все хорошеешь, — обратилась к ней старушка.

— Благодарю вас, княгиня, — сказала девушка застенчиво.

— Благодари, мой друг, природу и молодость. Потом, оглядев ее с головы до ног, старушка как-то

безнадежно, бессильно махнула рукой.

— Не переживай, мой друг, своей красоты, как мы пережили свою славу, — сказала она с горечью.

— О, нет, нет, княгиня! Вы не пережили вашей славы! — горячо заговорила девушка. — Ваша слава так ярка…

— Да, может быть, — в прошлом веке… Теперь нас забыли, совсем забыли, — говорила старушка, поникнув головой. — Тогда на устах всей Европы были другие имена — Вольтер, Руссо, Екатерина Великая, Фридрих Великий, Потемкин, Суворов и… жалкая ныне старушка княгиня Дашкова. А теперь у всех на устах один Наполеон…

— Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, — подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.

— А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и… Сила Богатырев.

И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.

— Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, — заискивающе сказал Хомутов.

— Нет, не надейтесь, любезный генерал, — резко отрезала старушка.

— Почему же так, княгиня?

— А потому, что я сама не буду читать их в печати — в гробу не читают.

— А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?

— А хоть бы и так.

— О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний…

— Любезно, любезно, граф… хоть бы и не Силе Богатыреву…

И старушка разом впала в забытье.

А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.

— Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах? — говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.

— Да, это старческий румянец, — отвечала Хому-това.

— Нет, кузина, это не румянец, а кровь.

— Как кровь? Что вы говорите глупости?

— Не глупости, милая кузина, а кровь, — и притом кровь свиная, кровь невинных свиней…

— Перестаньте же говорить вздор!

— Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами… Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.

И он вынул из кармана записную книжку.

— Вот документ… я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.

— Что это? — спросил Мерзляков, как ученый, интересующийся всем писаным и печатным.

— А вот что, почтеннейший Алексей Федорович. Это извлечение из „дела“ софийского нижнего земского суда „о зарублении на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества штатс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-щенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину голландских борова и свиньи…“

— Помилуйте! это вы сочинили, — смеялся Мерзляков.

— Нет, честное слово, не сочинил. Эту выписку сделали в Петербурге из управы благочиния, — оправдывался Козлов.

— Когда же это было? — спросила Хомутова.

— Да когда, кузина, вы еще не родились — в 1788 году.

— О, тогда мне было уже четыре года…

— Не может быть — вам нет двадцати лет! — воскликнул было Мерзляков и опять смешался, покраснел.

— Ну, чем же дело кончилось? — спросила Хомутова, с грустью взглянув на старушку, о которой шла речь.