Гроза на Москве

Внизу шумели деревья, качалась занавеска от ветра; вверху мигали звезды. Князь Иван следил за тем, как в окнах погасали один за другим огни, и город погрузился во тьму и тишину летней ночи; только кое-где по дворам тявкали собаки.

Не спалось князю Ивану; смотрел он на небо и чутко прислушивался к тишине.

В темноте услышал он звонкий топот конских копыт, мужской смех, торопливую речь…

Ему почудилось что-то недоброе в конском ржании, и в смехе, и в шепоте. Уж не слуги ли царские делают ночной обход, чтобы взять кого-нибудь в застенок? Уж не черед ли пришел Лыковых?

Чутко прислушивался князь Иван. Гремело оружие, звенели копыта конские; потом все затихло; потом послышались сильные удары, как будто кто-то выбивал ворота; еще, еще… стучались в ворота по соседству, во дворе у Собакиных, где жила богатая вдова, недавно схоронившая мужа. Слышались переговоры, потом громкие крики:

— Гайда! Гайда!

У князя Ивана больно сжалось сердце: он узнал обычный крик опричников.

Из окна видел он, как появились за соседним забором огни; огни мигали, перебегая из одной стороны на другую, мигали, гасли и вновь появлялись. Поднялась суматоха, бегали растерявшиеся слуги, потом раздались новые нетерпеливые удары. Ворота распахнулись, и видно было при свете факелов, как въехали всадники, вооруженные с ног до головы. Послышались крики, женский визг; факелы падали и гасли с густым дымом; темные тени метались; лошади ржали, грохотали ломавшиеся двери. Снизу прозвучал голос дяди, тревожный, полный ужаса:

— Ваня, слышь, Ванюша? Никак татары на Москву пришли?

Князь Иван бросился по лестнице вниз, прыгая через ступени, спотыкаясь в темноте. Из-под клетей выбегали слуги…

И вдруг со всех сторон по Москве понеслись крики и вопли…

Князь Иван метался по двору, ища коня. Среди шума ночной тревоги он расслышал у частокола, во дворе, тихий стон. Из-под глухой заросли жимолости кто-то поднялся, поднялся и снова упал со стоном. Князь Иван наклонился, ощупал руками нежное лицо, девичью длинную косу, запутавшуюся в фате, поднял тоненькое полудетское тело и бережно понес в хоромы. А девушка, в сущности еще совсем ребенок, очнулась, увидела в лунном свете бледное лицо с серыми добрыми глазами и, схватив Лыкова за шею и спрятав голову у него на груди, зашептала, полная тоски и ужаса:

— Схорони меня, добрый молодец, не ведаю, кто ты… схорони от кромешников…

Она замолчала, руки ее разжались, головка склонилась бессильно на плечо князя Ивана.

Лыков понес ее в хоромы. Страшная ночь прошла. Заря занималась алым светом. В каморке няни Власьевны слышался тихий говор.

Лампада перед образом в стареньком темном киоте поблескивала зеленоватым светом, уходили ночные тени и страхи, просыпалось солнце…

В уголке, возле окна со спущенной занавеской виднелась странная фигурка в старушечьем шугае,[32] с надвинутой на самые глаза фатою, а из-под фаты выглядывало совсем молодое, почти детское лицо с синими большими глазами, глубокими и печальными, и русая прядка блестящих, как золото, волос выбивалась из-под голубой кисеи. Возле стоял князь Иван.

Власьевна говорила:

— Не плачь, дитятко, не дрожи так; чай, не к нехристям попала.

— Я ведаю, что не к нехристям, а к добрым людям, — отвечал серебристый голосок, — а все ж боязно… забыть не могу… так всюду очи страшные… пьяные очи мерещатся…

Глаза ее широко раскрылись.

— Помню, бабушка, как приехала я из Новгорода к тетушке, к Сергию собиралась съездить, помолиться. Тетушка моя вдовая, бездетная, Прасковья Ивановна Собакина, очень меня любит… А вчера, как я шла от обедни, за мною кромешник шел, под фату мне хотел заглянуть, а кругом, я слышала, народ шепчет: «Гришка Грязной… опричник». Ох, и не помню, как я домой пришла…

Она перевела дух и повела плечами.

— Как пришла вчера ночь, мне не спится… все чудится.

— Что чудится, Марфа Васильевна? — спросил князь Иван.

— Все чудится… он, лиходей… Дверь скрипнет — чудится, мышь пробежит — чудится; в окно ветка забьется — чудится… Я встала, оделась. Месяц глядит такой большой, красный… жуть берет… А тут они и пришли… налетели на двор, кричат: «Царь приказал!» После слышу: меня кличут. Из окна увидела я, кто: тот самый, что за мною шел, Гришка Грязной, царский опричник… как к огню ближе подошел, так я его и узнала…

Князь Иван сжал кулаки.

— Расплачусь я с ним, Марфа Васильевна!

— Не надо! — робко сказала она и взглянула на него с мольбой. Господь с ним… а тебе, князь, головы не сносить, как тронешь опричника… Лучше свези меня к батюшке в Новгород… да тетушке скажи: жива, мол, Марфа…

Она вдруг вспомнила и залилась слезами.

— Разорили они гнездо ее, кромешники. Жива ли она, сердешная!

Власьевна замахала руками.