Гроза на Москве

Князь Юрий Васильевич, брат царя, замешкался на паперти. Он любил сам раздавать милостыню; на Москве среди народа шла за ним кличка «Божий человек». И в самом деле выражением своих голубых глаз он был похож на юродивого Ивана, по прозванью Большой Колпак, ходившего зиму и лето в посконной рубахе, с веригами, босиком, в большом валяном колпаке.

Иван Большой Колпак сидел на паперти, поджав ноги и выставив деревянную чашку для подаяния.

— Братец, братец, — закричал юродивый, — а ты меня и заприметил? Хорош! Положи в чашечку копеечку!

Князь Юрий бросил в чашечку блаженного копеечку.

— Люблю тебя, братец; ты — мой! Ты убогий! А того боюсь…

— Кого боишься, Ваня?

— Того, что проткнет жезлом нечестивых, а заденет и бедных, сирых, убогих… святых мучеников… жезлом проткнет, до пупа земли дойдет…

— Про кого говоришь ты?

Большой Колпак закачался и жалобно заплакал, причитая, как причитают бабы:

Идет Божья гроза…
Горят небеса…
Огнем лютым…
Точатся ножи,
Всякий час должи…
Господи Боже, час судный идет,
На земле кровяная роса сочится,
На царском дворе булатный меч точится,
Быть беде! Быть беде!

В толпе возле паперти пошел гул. Бабы стонали:

— Ахти, Господи! Быть светопреставлению! Божий человек беду чует. И солнышко ноне красное!

— То руда,[13] - сказал блаженный, указывая на небо. — Небушко Господне загрязнилось, как руда брызнула.

Лицо князя Юрия все дергалось, губы расплывались в болезненную гримасу. Юродивый не спускал с него глаз и вдруг, указывая на него пальцем, завопил:

— И ты, солнышко, закатишься… во мраке и гноище смрадном землю оставишь, братец убогонький, убогонький, как я, скоро ко святым отыдешь… в царство Божие, в могилку…

Лицо князя Юрия сделалось смертельно бледным.

— Быть казням, быть царскому гневу! — шептались между собою с ужасом москвичи. — Блаженный все знает!

Кто-то вдруг завопил:

— Глянь-ка, глянь, князь-то батюшка… Ушибиха[14] его хватила, сердешного!

— Что же стоите, дурни? Ваня, поддержи князя!

Боярин князь Михаил Матвеевич Лыков с племянником проталкивались через густую толпу, окружавшую князя Юрия.

Князь Юрий странно взметнул руками и, издав тонкий, придушенный крик, похожий на икоту, упал. Толпа в ужасе отхлынула, и князь, падая, ударился виском о ступень паперти.

В толпе слышались взвизгивания, плач. Пышная седеющая борода боярина Лыкова запачкалась в алой крови, когда он склонился, чтобы поднять князя. Вдвоем с племянником осторожно понес он Юрия к его дворцу.

Было тихо в опочивальне князя Юрия, тихо и темно от спущенных завес, сквозь которые слабо сквозил красноватый свет. На приступках перед громадной постелью стояла княгиня Ульяна и внимательно вглядывалась в лицо лежавшего в полузабытьи мужа. Ему уже успели промыть рану на голове, присыпав ее порохом, но он все еще не приходил в себя и не поднимал длинных ресниц. Вдруг веки князя дрогнули; он открыл голубые глаза, полные жуткой печали и вопроса, и тихо прошептал:

— Ульянушка… здесь?

Он что-то силился припомнить, и глубокая складка легла между его бровями, и губы дрогнули, но не сказали ни слова.

Припав к руке мужа, Ульяна шептала скорбно:

— Солнышко ты мое красное… Юрий… Слышишь ли меня? Хоть словечко вымолви…

Глубокая складка между бровями князя не исчезла. Луч сознания мелькнул в его глазах; губы раскрылись и сложились в детскую улыбку, и вдруг рука его приподнялась и тяжело опустилась на голову жены.

Княгиня шептала:

— Юрий, Юрий… ровно дитятко малое, незлобивое… Хворенький мой… недужный…

Она ласкала его, целовала руки и плакала, плакала с умилением, и жалостью, и страхом потерять его, глупенького, хрупкого, недужного, материнская любовь к которому поглощала всю ее, жаждавшую жертвы и подвига.

Столпившиеся в дверях слуги плакали.

В это время в соседних покоях послышались торопливые шаги. Вбежал старый ключник, махая руками и крича:

— Сам государь, княгиня!

Княгиня Ульяна встала и оправила праздничный наряд, в котором была в церкви.

В опочивальню уже входил царь. Ему успели сообщить о болезни князя Юрия.

Поклонившись низко, большим поклоном, Ульяна стала поодаль. Царь приблизился к постели.

Глаза Юрия встретились с глазами брата. Он силился что-то сказать. Царь махнул рукою:

— Выйдите вон. И ты, Ульяна.

Они остались вдвоем. При свете лампад особенно бледным казалось лицо Юрия.

Юрий все старался что-то припомнить. Ему не давала покоя забота о каком-то обещании сестрице Марии, и эта забота терзала его. А царь вглядывался в женственное лицо брата, и на него разом нахлынули воспоминания: он видел царственные покои, и себя, и этого блаженненького, с вечною улыбкою на тонких бескровных губах; они оба сиротливо прижимаются в угол опочивальни их покойного отца и оттуда смотрят на Шуйских, своих воспитателей и хозяев над Московской землею после смерти матери — великой княгини Елены. Пугливо смотрят детские глаза; робко шепчут губы Юрия:

— Ваня, а Ваня, гляди: пошто они там лаются?