Гроза на Шпрее

— Совершенно верно. Прошлый раз, когда вас прислали в лагерь прощупать эту дрянь, ваша фамилия была Сомов, и работали вы на Нунке.

Григорий поднял глаза на собеседника. У того было удивительно невыразительное лицо. Словно стертый пятак: все как будто на месте, а взгляду не за что зацепиться. Посидишь с такими человеком, поговоришь с ним, а расстанешься — и начисто забудешь. Может всплыть в памяти костюм, галстук, голос, и лишь черты лица расплываются, превращаются в серое пятно.

— Дорогой Хейендопф, я ни на кого не работал. Всю жизнь я работаю только на себя. А кто платит деньги, мне безразлично.

— Да, у вас, друг мой, чисто американская хватка! Я понял это, когда вы так здорово уладили дело с иконами. Подсказали мне такой бизнес! Я ваш должник, а сегодня вы еще и мой гость. Выпьем же за американский образ жизни! Если и впредь вы будете придерживаться этой же точки зрения, вас ждет прекрасное будущее!

«Куда он клонит?» — думал Григорий, глядя на волосатую руку Хейендопфа, протянутую к бутылке.

— За здоровье людей здравого смысла, — улыбнулся Хейендопф.

Григорий пригубил поднятый бокал. От терпкого вина покалывало десны, щипало язык. Жажда только увеличивалась.

Тем временем ресторан заполнялся. Теперь почти все столики, расположенные в несколько ярусов вокруг небольшой площадки, вращавшейся в центре зала, были заняты разношерстной публикой.

Наглые молодчики в модных пиджаках, с развязными, ярко накрашенными подругами, бесстыдно комментировали положительные качества и изъяны «герлс», выступавших на сцене. Старики — и те, кто одиноко склонились над столиками, и те, кто сидел рядом с совсем еще юными девочками, шамкали бледными губами, не отрывая взгляда от ярко освещенного круга. Мужчины неопределенного возраста, приблизив головы друг к другу, словно куры, клюющие из одной кормушки, шепотом улаживали свои дела, иногда с опаской поглядывая на тех, кто сидел за соседними столиками.

Посетители здесь были разные. Чиновники и спекулянты, дельцы и сутенеры, дамы, которым хочется выглядеть порядочными, и откровенные проститутки. Темные вечерние костюмы, белоснежные манишки вперемежку с яркими пиджаками различных оттенков, строгие платья рядом с вызывающими разрезами и большими декольте. Все это сборище требовало еды и напитков, а в перерывах между выступлениями певиц танцевало, наполняя и без того душный зал запахами табака, пота, одеколона. Когда на сцене появлялась хотя бы чем-то приметная актриса, например, слабеньким и приятным голосом, или, гораздо чаще — крутыми бедрами и практически полным отсутствием одежд, в зале создавали полумрак, и тогда круглая сцена казалась освещенной еще ярче. В такие минуты гул голосов как бы стушевывался, иногда даже совсем стихал, и десятки пар полупьяных, маслянистых глаз впивались в плечи, грудь и бедра певицы или танцовщицы. Потные, разгоряченные жарким, удушливым воздухом, вином и похотью лица поблескивали в полутьме зала, а наступавшую тишину разрывали визгливые звуки джаза и слова модных песенок. Когда номер заканчивался, зал разражался то аплодисментами, то шиканьем и свистом, в зависимости не столько от мастерства исполнения, сколько от физических данных актрисы.

Григорий смотрел на сцену. Сейчас выступала полуобнаженная женщина лет тридцати. Хриплый речитатив двусмысленных куплетов сопровождался какими-то странными па: смесь танца живота с канканом. Между лопатками по натруженной спине стекала струйка пота. На усталом лице певицы застыла гримаса, призванная изображать улыбку. Бледное лицо с напряженным оскалом зубов, темными провалами глаз, подчеркнутых синеватыми кругами, напоминали маску смерти. Движения женщины, несмотря на быстрый темп, были какими-то вялыми. Чувствовалось — она выполняет тяжелую привычную работу, которая ей самой не приносит ни капельки удовлетворения.

— Нелегкая у бедняжки жизнь, — Григорий кивнул на сцену. — Хозяин того и гляди выгонит: постарела, плохо танцует, голоса нет…

— Ха! Голос! А зачем ей голос? Петь она должна бедрами! — Хейендопф расхохотался, довольный собственной банальной остротой. — Голос ей ни к чему… Впрочем, довольно о бабах, — оборвал он смех и, подавшись всем туловищем вперед, впился взглядом в лицо Григория. Красные прожилки в глазах Хейендопфа стали видны отчетливее. Наверно, в Риме он занимался не только своим бизнесом, а отдавал должное и Бахусу. — К черту, говорю, эту старую клячу! Поговорим о другом. Послушайте, Сомов, то есть Фред, как вы желаете теперь себя именовать…

Григорий внутренне улыбнулся: «Ты бы свалился со стула и мордой уткнулся в кафель, узнав, с кем ты разговариваешь на самом деле».

На сцену выскользнула очередная певица, в зале погасили половину ламп, и лицо Хейендопфа растаяло в полумраке.