Гроза зреет в тишине

«Надо идти!» — приказывает себе Шаповалов и из последних сил отрывает от земли непомерно тяжелые, будто налитые свинцом, сапоги.

«Надо идти», — шепчет посиневшими губами двадцатилетний Кузнецов и непослушными пальцами трет слипающиеся тяжелые веки.

«Не дойдете!» — скалится издали лес и отступает все дальше и дальше, не оставляя людям даже кустарников.

А день — будто сырые осиновые дрова: тлеет, да разгореться не может. Белые снежинки кружатся над землей, оседают на плечи людей, и уже не люди, а белые привидения бредут по полю. Вот-вот подует ветер и развеются они, обратятся в снежную пыль.

Но ветра нет. И привидения движутся...

Вперед.

Вперед...

Вдруг все остановились. Впереди поднялся из снега целый лес белых обелисков. И среди этих памятников, словно поп с кадилом — колодезный журавль.

Кремнев достал карту, посмотрел в нее, огляделся по сторонам. Нет. Это не заброшенное кладбище. Это деревня Поречье, семьдесят восемь дворов...

Дворов не осталось ни одного. Стоят заснеженные трубы. Трубы-памятники. Над каждой бывшей усадьбой — памятник. Над каждым бывшим человеческим жильем — обелиск. И среди памятников-обелисков — словно поп с кадилом, колодезный журавль...

Кравцов и Яскевич — головной дозор — призывно машут руками. Зовут. Надо идти.

— Товарищ капитан, взгляните: погреб! В нем — печка железная и дрова березовые. На полу — солома...

Кравцов смотрит в глаза Кремневу, и в глазах его — просьба, мольба да еще — смертельная усталость.

«Ну что ж...» — Кремнев бросает взгляд назад, туда, где остались немецкие тяжелые орудия. Там тихо. Не слышно даже скрипучей гармошки.

Леса впереди тоже не видно. Впереди, в двух шагах от него — раскрытая дверь.

«Ну что ж», — повторяет про себя Кремнев и вслух приказывает:

— Привал. Обсушиться. На посту остаюсь я. Меня смените вы, Галькевич. Лейтенанта Галькевича — Бондаренко...

Кружится белый снег. Над заснеженным погребом вьется белый дым, и трудно отличить, где снег, а где дым.

«Это хорошо», — думает Кремнев, и белым привидением движется между белых памятников, движется тихо, но упрямо, будто ему обязательно надо дойти до какой-то определенной черты, — и дойти в точно назначенное время.

А рядом с ним, справа и слева, движутся суровые и молчаливые белые памятники-трубы, они будто хотят спросить у него: почему он, человек, бросил их, осиротелых, среди холодных снегов?

Но вот они начинают отставать, и незаметно для себя Кремнев попадает в какой-то другой мир. Над этим другим миром сияет солнце, терпко пахнет коноплей, а чей-то нежный дрожащий голос спрашивает:

— Болит?

— Да... Ноги болят. И голова болит. Очень жарко...

Кремнев пытается поднять руку и расстегнуть воротник гимнастерки, но рука не слушается. Это удивляет и беспокоит его. «Неужели я ранен еще и в руку?»

— Нет, только в голову, — успокаивает его все тот же знакомый девичий голос. — Воротник я вам расстегну сама. Ну, теперь лучше?

— Как будто лучше, — отвечает Кремнев и старается разглядеть, кто же это с ним говорит. Но ничего увидеть не может. Перед глазами — белый туман, и явственный голос девушки в этом тумане.

— Вы... кто? — наконец спрашивает Кремнев.

— Неужели не узнали? Я же Валя! Помните? Когда-то вы мне свою книжку подарили. Давайте руку, пойдемте вместе. Я сильная!..

Василь хочет протянуть руку, но рука снова не слушается. Он делает последнее усилие... и раскрывает глаза.

Стоят заснеженные трубы, мельтешат белые снежинки. И — морозит. Мокрая одежда одубела, сковала плечи, сковала руки — не шевельнуть.

«Ого! Уснул на ходу. Ничего себе часовой!..»

Кремнев тревожно огляделся и успокоился. Вокруг тихо. Над погребом тот же белый дымок кружится в обнимку с белыми снежинками. Ну и хорошо. Теперь в погребе, наверное, тепло, а тут... Почему же так горит голова?

Кремнев с хрустом разминает задубевшие рукава ватника и касается рукой лба. Лоб горячий, в голове — шум и гул.

«Только бы не заболеть!» — с тревогой думает Кремнев и снова начинает ходить меж заснеженных труб. И снова незаметно попадает в иной, удивительный мир, теплый и уютный, и снова слышит откуда-то из тумана чей-то знакомый голос:

— Пойдем. Э, да тебе, брат, плохо!..

«Я никуда с поста не пойду!» — хочет крикнуть Кремнев и не может. А из тумана доносится все тот же голос:

— Ребята! Помогите раздеть командира...

XIII

Инженер Генрих фон Мюллер неплохо знал многие чужие страны, но очень мало — свою, Германию.