Гроздья гнева

От Саллисо до Гоура двадцать одна миля, а «гудзон» делал в час тридцать пять. От Гоура до Уорнера тринадцать миль, от Уорнера до Чекоты четырнадцать; потом большой перегон до Генриетты — тридцать четыре мили, но Генриетта настоящий город. От нее до Касла было девятнадцать миль, а солнце стояло прямо над головой, и воздух над красными, накалившимися на солнце полями дрожал от зноя.

Эл вел грузовик сосредоточенно и всем своим существом вслушивался в его ход, то и дело тревожно переводя взгляд с дороги на щиток приборов. Он был одно целое с машиной, его ухо улавливало глухие стуки, визг, покашливание, дребезг — все то, что грозило поломкой. Эл стал душой грузовика.

Бабка, сидевшая рядом с ним, спала, жалобно хныча во сне, потом вдруг открыла глаза, посмотрела вперед на дорогу и снова погрузилась в сон. А рядом с бабкой сидела мать, и ее рука, согнутая в локте и высунутая в окно кабины, покрывалась красноватым загаром на свирепом солнце. Мать тоже смотрела вперед, но глаза у нее были тусклые, и они не видели ни дороги, ни полей, ни заправочных станций, ни маленьких придорожных баров. Она не смотрела на то, мимо чего проезжал их «гудзон».

Эл поерзал на рваном сиденье и ослабил пальцы, лежавшие на штурвале руля. Он вздохнул.

— Тарахтит здорово, да, я думаю, ничего — не сдаст. А вот если придется брать подъемы с таким грузом, тогда просто и не знаю, что будет. Ма, а холмы нам повстречаются?

Мать медленно повернулась к нему, и взгляд у нее ожил.

— По-моему, должны повстречаться, — ответила она. — Я хоть и не знаю наверное, но как будто говорили, что и холмы есть и горы. Высокие горы.

Бабка протяжно застонала во сне.

Эл сказал:

— На первом же подъеме расплавим подшипники. Надо бы кое-что сбросить. Может, не стоило нам брать этого проповедника?

— Ты еще не раз порадуешься, что мы его взяли, — сказала мать. — Этот проповедник поможет нам. — Она снова перевела глаза на поблескивающую дорогу.

Эл правил одной рукой, другая лежала на вздрагивающем рычаге переключения скоростей. Он хотел сказать что-то и, не решаясь, пошевелил губами, прежде чем выговорить вслух.

— Ма… — Она медленно повернула к нему голову, чуть покачиваясь в такт движения машины. — Ма, а ты не боишься? Тебе не страшно ехать на новое место?

Глаза у нее стали задумчивые и мягкие.

— Немножко страшно, — ответила она. — Только это даже не страх. Я жду. Когда стрясется беда и надо будет что-нибудь делать, — я все сделаю.

— А таких мыслей у тебя нет: вот приедем мы, как там все окажется? Может, гораздо хуже, чем мы думаем?

— Нет, — быстро ответила она. — Нет. Так не годится. Мне нельзя так думать. Это не по силам — будто не одной жизнью живешь, а сразу несколькими. Смолоду кажется, что тебя хватит на тысячу жизней, а на самом-то деле дай бог одну прожить. Мне это не по силам. Ты молодой, ты смотри вперед, а я… у меня сейчас только дорога перед глазами. Да вот еще думаю, скоро ли проголодаются, скоро ли спросят свиных костей. — Лицо у нее словно окаменело. — Хватит с меня. Больше я ничего не могу. А задумаюсь, вам от этого хуже будет. Вы все тем и держитесь, что я о своем деле пекусь.

Бабка громко зевнула, открыла глаза и с оторопелым видом оглянулась по сторонам.

— Мне слезть надо, слава господу, — сказала она.

— Сейчас подъедем к кустикам, — сказал Эл. — Вон уж недалеко.

— Какие там кустики. Говорю, мне надо слезть. — И она захныкала. — Слезть хочу, слезть.

Эл прибавил газу и, подъехав к низкому кустарнику, резко затормозил. Мать открыла дверцу, помогла беспомощно засуетившейся старухе вылезти из машины и провела ее за куст. И когда бабка присела на корточки, мать стала рядом, поддерживая ее, чтобы она не упала.

Наверху тоже зашевелились. Лица у них были красные, обожженные солнцем, от которого некуда было спрятаться. Том, Кэйси, Ной и дядя Джон с трудом спрыгнули вниз. Руфь и Уинфилд перелезли через борта и кинулись в кусты. Конни осторожно снял с машины Розу Сарона. Дед проснулся и высунул голову из-под брезента, но глаза у него были пьяные, слезящиеся, взгляд все еще бессмысленный. Он смотрел по сторонам, вряд ли узнавая окружающих.

Том крикнул ему:

— Дед, хочешь слезть?

Старческие глаза равнодушно остановились на его лице.

— Нет, — сказал он. На миг в этих глазах вспыхнула злоба. — Говорю, не поеду. Останусь, как Мьюли. — И он снова потерял всякий интерес к происходящему. Мать помогла бабке одолеть дорожную насыпь и подвела ее к грузовику.

— Том, — сказала она. — Под брезентом, в самом заду, сковорода с костями. Достань ее. Надо закусить. — Том достал сковороду и обнес всех по очереди. И семья, стоя у дороги, принялась обкусывать с костей поджаристое мясо.

— Хорошо, что хоть это с собой взяли, — сказал отец. — У меня ноги как деревянные, ступить трудно. А где вода?

— Разве не у вас там? — спросила мать. — Я целый кувшин налила.

Отец стал на нижнюю планку и заглянул под брезент.

— Здесь нет. Должно быть, забыли.

Всех немедленно обуяла жажда. Уинфилд захныкал:

— Пить хочу. Я хочу пить.

Мужчины облизнули губы, почувствовав вдруг, что им тоже захотелось пить. Всем стало не по себе.