Гроздья гнева

– Я и рассказываю. Руфь тоже обозлилась, побежала за ним, ударила сначала его, потом другого, а потом ее одна большая девочка излупила. Здорово излупила! Руфь заревела и говорит: «Я позову старшего брата, и он тебя убьет». А девчонка сказала: «Испугалась я! У меня тоже старший брат есть». – Уинфилд выпаливал все залпом. – Они подрались, и та девчонка всыпала ей как следует, а Руфь сказала: «Мой брат убьет твоего брата». А та девчонка говорит: «А что, если мой твоего убьет?» А потом… потом Руфь сказала, что наш брат двоих уже убил. А большая девочка сказала: «Ах, вот как? Врунья ты, больше ничего». Руфь сказала: «Ах, вот как? Наш брат сейчас прячется, потому что он убил человека, и твоего брата тоже убьет». А потом они начали обзывать друг дружку всякими словами, и Руфь бросила в ту девчонку камнем, девчонка за ней погналась, а я прибежал сюда.

– О господи! – устало проговорила мать. – О господи, Иисусе Христе, непорочный младенец! Что же теперь делать? – Она прижала ладонь ко лбу и потерла пальцами глаза. – Что же теперь делать? – От печки потянуло запахом подгоревшей картошки. Мать машинально поднялась и помешала ее.

– Роза! – крикнула она. Роза Сарона вышла из-за брезента. – Последи тут. Уинфилд, беги разыщи Руфь и веди ее сюда.

– Ты ее выпорешь, ма? – с надеждой в голосе спросил Уинфилд.

– Нет. Поркой делу не поможешь. И надо же было ей проболтаться! Теперь пори не пори – все равно. Ну, беги разыщи ее и приведи сюда.

Уинфилд бросился к двери, наткнулся на мужчин, поднимавшихся по доскам, и отступил в сторону, пропуская их мимо себя.

Мать тихо сказала:

– Па, надо посоветоваться. Руфь разболтала ребятам про Тома.

– Что?

– Подралась и все выболтала.

– Вот дрянь! Зачем?

– Да она не нарочно. Слушай, па, ты побудь здесь, а я попробую разыскать Тома – скажу ему. Надо предостеречь. Ты никуда не уходи, последи тут… А я захвачу ему поесть.

– Хорошо, – согласился отец.

– Ты ничего ей не говори. Я сама.

В эту минуту в дверях появилась Руфь, а позади нее Уинфилд. Девочка была вся грязная, губы перепачканы, из расквашенного в драке носа все еще капала кровь. Вид у нее был испуганный и смущенный. Уинфилд, торжествуя, шел за ней по пятам. Руфь злобно оглядела всех, шмыгнула в угол вагона и села там спиной к стене. Она и злилась и робела в одно и то же время.

– Я ей все сказал, – выпалил Уинфилд.

Мать накладывала на тарелку две отбивных котлеты и картошку.

– Молчи, Уинфилд. Не надо, она и так наказана, – сказала мать.

Детская фигурка метнулась вперед. Руфь обхватила мать поперек туловища, уткнулась матери в живот лицом и вся затряслась от рыданий. Мать пыталась высвободиться, но грязные пальцы держали ее цепко. Мать ласково провела рукой по волосам Руфи и похлопала ее по плечу:

– Молчи, молчи, – сказала она. – Ведь ты не нарочно.

Руфь подняла грязное, исполосованное слезами и кровью лицо.

– Они отняли мое печенье! – крикнула она. – А эта большая девчонка, стерва, она меня побила… – И снова залилась слезами.

– Молчи, – сказала мать. – Не надо такие слова говорить. Ну, пусти меня, я ухожу.

– Ма, что же ты ее не выпорешь? Если б она не хвасталась своим печеньем, ничего бы и не было. Выпори ее.

– А вы, мистер, не суйте нос не в свое дело, – оборвала его мать. – Как бы тебя самого не выпороли. Ну, пусти, Руфь.

Уинфилд отошел к скатанному матрацу и уставился на своих родичей холодным, насмешливым взглядом. Он занял оборонительную позицию, прекрасно зная, что Руфь при первой же возможности накинется на него. А Руфь, убитая горем, тихо отошла в дальний угол вагона.

Мать накрыла оловянную тарелку газетой.

– Ну, я пойду, – сказала она.

– Что ж, без ужина? – спросил дядя Джон.

– Потом. Когда вернусь. Сейчас не хочется. – Мать подошла к открытой двери и осторожно спустилась вниз по перекладинам крутых сходней.

С той стороны поляны, которая была ближе к речке, палатки стояли тесно одна к другой, канаты их переплетались, колышки были вогнаны в землю впритык. Сквозь брезентовые стенки просвечивал огонь, над трубами клубился густой дым. Взрослые, стоя у палаток, переговаривались между собой. Дети как угорелые носились вокруг. Мать величаво шла все дальше и дальше. Ее узнавали, здоровались.

– Добрый вечер, миссис Джоуд.

– Добрый вечер.

– Что это у вас, миссис Джоуд?

– Занимала хлеб у знакомых. Надо вернуть.

Наконец палатки остались позади. Мать повернулась и посмотрела назад. Над лагерем стояло словно неяркое зарево, слышался приглушенный гул голосов. Иногда его прорезал чей-нибудь громкий окрик. Пахло дымом. Кто-то негромко играл на губной гармонике, старательно разучивая одну и ту же фразу, повторяя ее снова и снова.