Грозная дружина

— Господи! Да што ж это? Аль попритчилось мне? — произнес мальчик, невольно поддаваясь охватившему его впечатлению суеверного ужаса.

Но, очевидно, за слюдовым оконцем, в которое едва могла пролезть детская голова, находился живой человек, нуждающийся в помощи его, Алеши.

Сердобольный и отзывчивый по природе, он готов был помочь каждому страдающему существу. Руководимый этим побуждением юный князек снова приблизился к оконцу.

— Кто ты? Что с тобою? Почему ты стонешь? — громко спросил он странное, широколицее существо.

Из-за тусклой слюды послышался глухой, на ломаном русском языке, ответ:

— Сам светлый Тохтен-Тонг[59] посылает тебя мне на помощь… Кто ты, юноша, не знаю я, но видно пришел усладить мои последние мгновения…

— Ты разве умираешь?.. Кто ты?.. Открой оконце, чтобы я мог видеть тебя, — не без волнения произнес Алеша.

— Я не могу сделать этого… Мои руки закованы… Ноги тоже… Если хочешь видеть меня, — отомкни запор… Дверь не на замке… И войди ко мне! — снова глухо прозвучал таинственный голос.

Алеша стрелой метнулся к крошечному рундуку,[60] приходившемуся почти в уровень с землею, и, отодвинув не без усилия тяжелый запор с низенькой двери, наклонив голову, вошел в избу. При млечном сиянии месяца он хорошо увидел небольшую, коренастую фигурку в одежде из оленьей шкуры с бисерными и металлическими украшениями, ярко поблескивавшими при свете луны.

Фигурка сделал движение навстречу Алеше, причем цепи на ногах ее жалобно зазвенели.

— Кто ты и отколи? Пошто ты заперта здесь? Кто заковал тебя? — произнес мальчик.

— О, я наказана по своей вине, юноша! — произнесло странное существо.

— Я рабыня, полонянка здешнего господина моего… Я не угодила ему и меня заковали… Ненадолго, правда… Завтра взойдет солнце и с меня снимут оковы… Но я нынче так страдаю, так, что не дожить мне, Алызге, до утра, до восхода солнца, — упавшим голосом заключила она.

— Алызга? Тебя зовут Алызга? Да? — спросил Алеша. — Кто же ты такая и почему тебя здесь запрятали?

На этот вопрос Алызга отвечала только стоном.

— Ты больна? — участливо спросил Алеша.

— Я помираю, молодой господин.

Голос Алызги звучал искренно. Она не лгала, она действительно почти что умирала от охватившей ее душевной муки. Завтра с нее должны были снять цепи, но с тем, чтобы еще крепче приковать ее здесь другим способом.

Завтра ее выведут отсюда и заставят поклясться вторично над лапой убитого медведя, чтобы она и не думала о бегстве. А потом окрестят ее и отошлют в дар Московской царице вместе с разными мехами и штуками парчи. И тогда прости навеки, родная страна, отец, брат и царевна Ханджар, ее любимая ханша.

— Я должна умереть молодой господин! — еще глуше простонала дикарка.

— Да нешто не смогу я пособить тебе чем? — жалостно, горячо произнес Алеша, охваченный еще большим состраданием к необычайному существу, какого ему еще никогда не доводилось видеть в его жизни.

Алызга так и впилась в его лицо глазами. Участливый тон, доброе, юное лицо навели ее на быструю, счастливую мысль. Она вспыхнула даже и залилась румянцем, которого не видно было при свете луны. Быстро овладев собою она проговорила:

— Ты не сможешь спасти меня, красавец… Нет… Но успокоить мою душу перед тем, как сойдет она в далекий Хала-Турм, ты сможешь, юноша… И великие духи помогут тебе… Наш кочевой народ привык молиться вольно, на свободе, в священных рощах,[61] наполненных светлыми духами лесов — менгами. И если бы Алызге удалось помолиться сейчас, молодой господин, то… Алызга умерла бы с радостью, благословляя имя доброго юноши, — тихо, чуть слышно, пролепетала она.

— Ты хочешь, чтобы я ослобонил тебя? — неуверенно спросил Алеша.

— Какая свобода! Алызга не думает о ней! — горько усмехнулась молодая остячка. — Алызга все равно умрет на заре… Ей не надо больше свободы.

Алызга в цепях. Разве можно быть свободной с цепями на ногах и на руках, молодой господин?

— Твоя правда, — произнес задумчиво Алеша, которому становилось все более и более жаль несчастную пленницу.

Он не мог узнать за свое короткое пребывание здесь о доброте и отношении к холопам Сольвычегодских владельцев и в душе негодовал на Семена Аникиевича, решившегося заковать в цепи эту, казалось, ни в чем не повинную дикарку. Подумав немного, он положил руку на плечо Алызге и тихо спросил:

— Коли ты посулишь мне не убежать отседа, я сведу тебя помолиться…

А только путей здешних не ведаю я…

— Путь укажу тебе я, господин мой, — с плохо скрываемой радостью проговорила та.

— В таком разе ступай за мною, — твердо прозвучал в тишине его звонкий, молодой голос.