Грозная Русь против «смердяковщины»

…Впрочем, вряд ли в 1572-м Ивану доставало времени для пустых обид. Война требовала максимального сосредоточения сил и внимания. Тем паче обстановка резко изменилась. В июле 1572 года скончался старый враг Сигизмунд, и это, с одной стороны, была потеря (есть версия, что король и великий князь под самый конец жизни склонялся к подписанию полноценного мира), но с другой – открывало перспективы. Правда, многочисленные предложения из Речи Посполитой (в основном, конечно, литовской ее части) на предмет баллотироваться на «двуединый» престол царя не слишком вдохновили. Он был умен, и хотя понимал, что идея симпатична многим (как писал француз-дипломат, хлопотавший об избрании Генриха Валуа, «не было человека, который не сознавал бы очевидных выгод прочного мира и соединения двух великих и могущественных государств»), сознавал и то, что магнатам нужен слабый король, а значит, и шансов нет.

Поэтому даже не стал втягиваться в процедуру. Вернее, поставил заведомо невыполнимые условия: «Я зол со злыми, но добр с добрыми; соглашусь, если вы уступите Ливонию, а я вам верну Полоцк с пригородами». После чего, вызвав из небытия Магнуса, открыл военные действия против шведов. Очень удачно: в первый же день 1573 года русские взяли Пайде (Вейсенштейн), и это был крупнейший успех. Хотя и со слезами на глазах: при штурме погиб Малюта. Что интересно, на сей раз местные немцы не отшатнулись от «московита», а, напротив, потянулись к нему. «Во веки веков, – раздраженно писал ревельский хронист, – прежде не слышно было, чтобы ливонцы и чужеземцы так верно служили Московиту, как в эти годы… Добрые старые ливонцы открещивались от Московита, но много молодых, также и старых ливонцев перешли на его сторону».

В Варшаве встревожились. Уже в апреле 1573 года царю вновь предложили: выдвинуть уже не себя (шансов нет), а младшего сына, Федора. С гарантиями, что успех будет. Но и с условиями: отдать Смоленск, Полоцк и «иные замки и волости» плюс подписать (за сына) обязательства сохранять «все шляхетские вольности и при надобности расширить их». Фактически Польша намеревалась повторить фокус с Ягайлой. Ответ был прост и естественен: «Корона мне не новина, а сын мой (Федор) молод, и государством ему править не мочно. Да и не девка он, чтоб за него приданое вам давать». И далее – категорически: только наследственное владение польским престолом и только полное, «на века», объединение с Речью Посполитой. А также свободы исповедания для православных и Киев. Как вариант: пусть Литва разорвет унию с Польшей и вступает в унию с Россией. А если нет, так и нет, тогда пусть просят в короли сына «германского цесаря». То есть царь давал пас Империи, кайзер которой уже до того (20 ноября 1572 года) успел предложить Москве просто поделить Речь Посполитую, если «неустроица» продолжится. Узнав о чем, перепуганные «паны радные» срочно избрали королем французского принца Генриха, и на какое-то время вопрос с междуцарствием был закрыт.

Кстати.

Чуть в сторону, но нужно.

Примерно в это время (если точно, то в 1574-м) в бумагах последний раз мелькает имя Михайлы Воротынского, славного воина, соавтора еще взятия Казани. Что есть форменное чудо. Ибо, по Карамзину – то есть по Курбскому, – еще за два года до того «шестидесятилетнего героя связанного положили на дерево между двумя огнями; жгли, мучили. Уверяют, что сам Иоанн кровавым жезлом своим пригребал пылающие угли к телу страдальца. Изожженного, едва дышащего, взяли и повезли Воротынского на Белоозеро. Он скончался в пути. Знаменитый прах его лежит в обители Кирилла». Однако ни Карамзин, ни Курбский не в курсе, что на Белоозере схоронили вовсе не князя Михаила, а его брата, князя Владимира, постригшегося в 1562-м, когда его братья (Михайла и Александр) попали в недолгую опалу. Впрочем, считающих истерику Курбского источником все это не смущает. А в результате картина наливается вовсе уж синюшными оттенками.

Судите сами: