Грозные годы

— ...Бились партизаны, — продолжал Ристо, — но гады перли — не остановишь, да и патроны у наших были на исходе. К ночи они отошли, а я остался дома. Стар я уже, думаю, и одной ногой в могиле. Если меня фашисты убьют, невелика беда. Пожил я уже достаточно... Был у меня кое-какой скот, и хотел я его сберечь. Годами я за ним ухаживал и не мог допустить, чтобы в один день все пошло прахом... Занялся я своими коровками, как будто ничего не произошло. Немцы ворвались во двор как раз тогда, когда я поил бычка. Направив на меня винтовки, они приближались ко мне. Когда увидели, что я делаю, начали что-то спрашивать, а я ни черта не понимал, только кивал и кивал. Они показали, чтобы я убирался. Я шагнул к двери и получил еще тычок в спину, а они стали отвязывать скотину и выгонять ее во двор. Один фриц вывел бычка и все повторял: «Гут, гут». Я уже больше не мог вынести и бухнул ему: «Будь ты проклят, поганый!» Думал, прибьет он меня. А тот не понял и опять: «Гут, гут». Я ему: «Гут или не гут, а я тебе высказал все, что у меня на сердце было...»

— Это «гут» по-ихнему значит «хорошо», к примеру, хороший теленок, раз он на него показывал, — объяснил Станое.

— Да, ты с ними их поганому языку выучился. Что бы только без тебя делали? — презрительно махнул рукой Ристо.

— Может, ты еще какое ихнее слово знаешь? — спросил Гавро под общий смех, заглушивший журчание ручья и шум воды, падавшей на мельничное колесо.

Покраснев от ярости, Станое опустил голову, едва сдерживаясь, чтобы не вспылить.

— Давай, Ристо, продолжай, — сказал Гавро, кладя руку на плечо старика.

— Надо бы перевернуть погачу, а то сгорит, — заметил Ристо.

— Не сгорит. У нее еще, наверное, вся середина сырая.

— Забрали фрицы скотину и погнали по дороге. Обчистили у меня двор, только что коровьи лепешки с собой не прихватили... Стоял я и с тоской глядел вслед моей скотинке, которую годами выхаживал. Понимал, что сразу всего лишился, и из глаз моих слезы катились, крупные, как вишни. Что было делать? Лучше бы уж они меня сразу убили... Однако живым в гроб не ляжешь... А фрицы в это время по дороге на грузовиках проезжали. Поезда уже ходили, и все туда, в горы, где непрерывно грохотали пушки. Все мои были там, но за них я не беспокоился: они были с партизанами, и я надеялся, что с ними ничего не случится. О внучатах только я очень скучал, каждый вечер, как лягу, все мне кажется, что слышу, как они кричат: «Дедушка, а дедушка, пойдем бычка чистить!» Сердце у меня так и зайдется. «Нет, — думаю, — фриц, ты у меня еще узнаешь».

Дни проходили. О своей скотине я уже стал понемногу забывать, а бычок все никак из головы не шел. Думал я его для приплода оставить, добрый бык вырос бы. Мать его была породистая, и молока у ней много было. Ночью, как задремлю, он у меня сразу появляется перед глазами. Вы не поверите, я его любил, как человека, хоть и грешно так говорить. По сей день не могу его забыть. Сейчас вот рассказываю, а так и вижу его: шерсть у него мягкая, блестящая, хвост до земли, глаза карие, умные, рожки гладкие, в один день появились, шея крепкая. У меня и сейчас сердце ноет, когда слышу, как чей-нибудь телок мычит. Тяжелее всего бывает весной, когда по всей деревне телята мычат. Тогда мне кажется, что меня кто-то ножом в сердце колет. Эх, люди, какой бычок был! Просто загляденье!

— Не тогда ли у тебя и слезы начали течь, как ты бычка-то своего потерял? — спросил помольщик Джуро.

— Да, как раз в то самое время, — подтвердил Ристо и продолжал: — Вот я и думал, как бы мне немцам отомстить, а вместе с ними усташам и четникам, всей этой нечисти. Неожиданно мне пришло в голову заминировать железную дорогу, хотя раньше я никогда этим рискованным делом не занимался. «Погоди, фриц! — думал я. — Будь проклят весь твой поганый род! Увидишь еще, на что я способен». Как-то вечером, после захода солнца, когда небо было еще светлое, но уже показался молодой месяц, я вышел из дома, прихватив с собой старую скатерть. Оглянулся — нигде никого, всюду тихо. Только щенок скулил в саду. Я крадучись направился к винограднику. Там отыскал неразорвавшуюся немецкую бомбу, осторожно откопал ее и положил на скатерть. Весила она килограммов десять. Я ее обернул соломой, как тыкву, которую хотят уберечь от морозов, и в ту же ночь понес к железной дороге. Ну и натерпелся страху! Взобрался я на вершину Тадичева-Скалы, откуда хорошо видно железнодорожное полотно. Нигде ни одной живой души. Внизу, со стороны города, послышался шум поезда, видать, как раз отходил от станции. Я быстро спустился по склону, положил бомбу между рельсами — и назад. Поднялся наверх, до того места, откуда начинался лес. Сразу за железной дорогой был обрыв, под которым шумела река. При свете луны она блестела, как серебряные-украшения у нашей попадьи, которой Станое почему-то зерно мелет бесплатно...

— Оставь меня в покое и не болтай без толку! Не то я за себя не отвечаю! — вскипел тот.