Группа

Как только Фадей услышал, что ему достанется Листиана Глумова, сердце его тихо возликовало. Нежным хрустальным звоном тренькнуло, едва ощутимо лепетнуло в груди. Вначале он подумал, что это жалость. За три дня, истекших от начала тренинга, он уже привык испытывать укол этого чувства при каждом взгляде на нее – полосато-пятнистую девушку, забившуюся вглубь кресла.

То есть, конечно, да: он с самого начала знал, что Листиана достанется именно ему. Других аутоморфов в группе не было. Но теперь, когда это знание было облечено в слова, когда их имена прозвучали вместе, – теперь у этой хрустальной певучей жалости появилась еще одна грань, дополнительная.

Теперь он знал, что сможет помочь.

Это знание наполняло его спокойствием. С той самой минуты, как доктор Голев назвал их имена, жизнь Лиссы была вне опасности, и осознавший это Фадей услышал свой собственный выдох – выдох глубокого облегчения. И тут же, поймав на себе взгляд девушки, поспешил изобразить гримаску вежливой «обрадованности», преувеличенно растянул губы в улыбке, помахал рукой. За радостью показной скрыл радость подлинную.

Впрочем, Лисса в те дни вряд ли была в состоянии отличить одно от другого.

8:54. Фадей поднялся с низкого загогулистого диванчика, похожего на ящерку, застывшую на бегу. Диванчик разделял комнату на две половины и был призван навевать ассоциации с богемной квартиркой-студией – модным когда-то типом жилья.

Что можно делать в ванной так долго? А вдруг… Нет, в это он поверить не мог. Да и нет там ничего такого, представляющего угрозу… ничего, к чему можно подключиться и нырнуть в Поток.

Фадей запустил пятерню в волосы на затылке, взъерошенно огляделся по сторонам. Какой дурацкий диванчик! Как он вообще додумался его сюда поставить?

И небо дурацкое, и Париж…

Ей было всего двадцать три. Самая юная участница в группе, если не считать мальчишку Клокова.

Он уже видел таких девчонок, да и парней тоже, полупрозрачных пятнистых зомбиков с воспаленными глазами, со странными нечитаемыми жестами, нарушенными рефлексами и утраченными навыками прямохождения. С повадками зверьков, извлеченных из их естественной среды обитания. Столь же естественной, впрочем, и пригодной для существования белковых форм, как атмосфера Плутона.

Мало кто из них, из таких, доживал до своего следующего дня рождения. Смерть забирала их сразу, едва успев пометить. Некоторых – при первом же выходе в Поток; у кого-то умирание занимало недели, редко – месяцы. Но это было именно умирание, то есть процесс абсолютно необратимый. Человек иссыхал, истаивал, перекачивался – уже даже отключенный от портала – в другую реальность на глазах у родных и близких, у нянек-ситтеров, у физиотерапевтов и нейрофизиологов, пытающихся его вернуть. На последней стадии втекания от него оставалась одна полупустая дряблая оболочка, которую, как правило, сдавали в специализированный дом ухода, один из тех, что в народе хлестко именовались «овощебазой» и «лепрозорием», или еще – «матрицей». Из «матрицы» выход был только один – в парк покоя.

«Существуют бывшие курильщики и алкоголики. Мир переполнен бывшими толстяками. И бывших геймеров я тоже встречал, – вспомнил Фадей слова доктора Голева, сказанные на одном из семинаров. – Но я никогда не видел бывшего аутоморфа. Разница между геймером и утекшим примерно такая же, как между любителем побаловаться травкой и тяжелым героиновым наркоманом. Утекший – значит обреченный. Но мы попытаемся это опровергнуть. Вернее, вы: ты, Фад, и ты, Листиана. А мы, все остальные, станем свидетелями чуда… если, конечно, у вас получится его совершить».

…Фадей прошелся из конца в конец комнаты, поглядывая на дверь ванной и безнадежно отсчитывая минуты. 9:05. Все было зря. Он просто дурак, что все это затеял. Хорошо еще, что решил ограничиться только видом и обойтись без всякой музыки и смелл-миксов наподобие ароматов свежесваренного кофе, хрустящих круассанов и благоухающего цветочного киоска «с соседней улицы», куда только что завезли покрытые росой тюльпаны и фиолетовые снопики лаванды.

А ведь он почти было поверил… Чудо почти произошло!

Он готов был схватить ее на руки и кружить по комнате, словно глупый и смешной влюбленный. Он едва от этого удержался… в ту, самую первую, минуту, когда Лисса открыла глаза. В ту минуту, когда она посмотрела на него. Впервые за год – и раз в пятый или в шестой, наверное, за все время их знакомства – она посмотрела в его глаза – своими синими, сияющими глазами.

Первый солнечный луч пробил скорлупу горизонта.

«С добрым утром, любимая», – апатично подумал Фадей, наблюдая за тем, как рассвет, подобно птенцу, деловито извлекает себя из оползающего дымчатого-серого покрова предутренних сумерек; как вслед за острым клювом и округлой макушкой появляются крылья, как они стремительно удлиняются и обрастают перьями, как распахиваются во всю ширь, обнимая город… Нет, пока только верхнюю часть города – Париж крыш, Париж голубей и горгулий.