Группа продленного дня

«Детство и отрочество» за тысячу двести. Когда он заканчивал десятый класс, его отца впервые вызвали в школу; причиной послужило это. Жанна сделала размытый, неопределенный жест. Знаете, давно у нас не было такой тяжелой игры, произнес Кулешов с невозмутимой повествовательной интонацией. Ройзман вбил в тишину зазубренный клин: опять же антисоветчина. Ну, можно и так сказать, – принято. Да как ты ни скажи, паскудная вышла история, подумал Карпов, паскудная и срамная. Поэма без героя, – одни, блядь, подонки.

В директорском кабинете пахло старой, насквозь пропыленной бумагой. Отцу явно не сиделось на месте: он то складывал руки на коленях, то без нужды теребил узел галстука. Карпов зачем-то пересчитал орденские планки на директорском пиджаке, а затем перевел взгляд ниже. Мотню-то застегивать надо, Владимир Иваныч, подумал он. Директор деловито и аккуратно раскладывал перед отцом разъятые винты и шестеренки сыновних прегрешений: так вот, Николай Алексеич, вчера на Ленинском зачете…

Месяц назад Карпов добросовестно предъявил комсомолистам тетрадь с конспектами нужных статей и подобающей картинкой на обложке, и его спросили, отчего он не ведет общественную работу, и он не нашел, что ответить. Его отпустили с испытательным сроком, но ничего не изменилось, разве что тетрадь поистрепалась. Ну, что с общественной работой? Да ничего, ответил он. Ты бы объяснил нам, почему так. Да не могу я к этому серьезно относиться, сказал он и потратил недолгую паузу на поиски замены слову «онанизм» – детский сад какой-то. Комсомолисты, напротив, были настроены серьезно: это, между прочим, твой вклад в строительство коммунизма, ты как вообще к коммунизму относишься? Где вы его видели, сказал он и вспомнил кумачовую тряпицу над пирамидой черствых плавленых сырков в гастрономе, – одним колбаса, другим лозунги, вот и весь коммунизм. Блядь, дернул же черт. Светка Выборнова в припадке праведности поставила вопрос об исключении, и голосование превратило вопросительный знак в восклицательный.

Такие вот дела у вашего отрока, подытожил директор вчерашнее, а недели две назад на истории… Норка, профура, настучала, понял он. Она перечисляла признаки культа личности, и он поднял руку: Элеонора Михална, а у нас с этой точки зрения не культ? Норка потребовала объяснений, и он растолковал: вот, допустим, концентрация власти в одних руках – Леонид Ильич на всех креслах сидит, и генсек, и председатель президиума… а приписывание заслуг партии одному человеку? – «Малая Земля» с «Возрождением»… Ничего подобного, поморщилась Норка, сядь и подумай, что говоришь. Это называется за деревьями не видеть леса. Сквозь вставные челюсти потекло шепелявое раздражение: конечно, все ничего не видят, один Карпов все видит…

Напоследок директор спросил: я знаю только то, что я ничего не знаю, – чьи слова? Сократ, ответил он. Ну вот, удовлетворенно кивнул директор, а уж наверняка не глупее тебя был.

Улица безнадежно расплылась в серой мартовской слякоти, в лужах под ногами прописались разрозненные фрагменты ватного, проводами перечеркнутого, неба. За щербатым забором частного дома кратко и натужно проорал петух.