— Это не парадокс, а закономерность. Во-первых, изобретателей огня всегда сжигали на том же огне, который они изобретали. И во-вторых, современный рационализированный, неуправляемый мир постоянно сдвигает акценты на смерть, а не на жизнь, с живого — на технику и товарную экономику, с биосвязей — на отношения физические, механические, технократические потому, что сам по себе питается мертвечиной, его перегородки, как вы правильно выразились, из мертвого знания и опыта, из умерщвленных предметов. К системе перекрыты все доступы кислорода. Вы оживить хотите существующую систему развития детства? Этого у вас не получится. Нельзя оживить труп. Гегель, как и современная культура, впадал в иллюзию, утверждая, что только эмпирическая наука, а не спекулятивная философия содействует умерщвлению и природы, и человека. У Гегеля есть примерно такая мысль: эмпиризм заблуждается, полагая, что, анализируя предметы, оставляет их такими, каковы они есть. На самом же деле он превращает их в нечто мертво-абстрактное, благодаря чему живое становится умерщвленным…
— Мертвыми предметами легче орудовать?
— Конечно, тоталитарист на том и держится, что всё и вся превращает в предметы, вещи, товары, всем этим безгласным он со своим скудоумием запросто орудует, никто и ничто ему не сопротивляется…
— Именно так. Этот невинный, казалось бы, гносеологический момент потом разрастается в целую философию смерти, затем в индустрию уничтожения всего живого. Эту гносеологию хорошо чувствует примитивный мозг Зарубы. Он превращает всех заключенных в предметы, а затем связывает всех одной веревкой, еще и сеть сверху набрасывает, а затем ставит над этой связкой живых мертвецов-гауляйтеров из числа несчастных вроде вас, а после добивается, чтобы все хохотали от счастья… Это и есть маколлизм…
— Теперь мне понятно, почему вас сюда упекли, — улыбнулся я. На их месте я бы держал вас тут до второго пришествия.
— Тут ваши мысли с их убеждениями полностью совпадают, — рассмеялся Лапшин.
— Опять раскудахтались, падлы! Лапшин, кто за тебя, сука, мусор будет выносить?! — это из дежурного сводного отряда Соломкин подошёл.
— Я уже, п… горбатая, выгреб свой мусор, — оскалился Лапшин.
— Однако ангелам во плоти не следовало бы так низко падать, милостивый государь, — сказал я.
— Посмотрим, что с вами будет, когда вас пропустят через все лабиринты маколлистской системы…
— Это страшно?
— Это безвыходно.
Однажды Лапшин сказал мне утром:
— Нам повезло. Наконец-то прибыл долгожданный Никольский. Потрясный мужик. У него те же проблемы, что и у нас… Сегодня вечерком встретимся…
— Безнравственный вы человек, — сказал я. — У человека горе, а вы: "Нам повезло…" Нехорошо, гражданин Лапшин.
— Почему горе? Лучшие люди должны объединяться, как и плохие. Это, по-моему, кто-то из классиков сказал.
— Недурное вы местечко выбрали для единения, — рассмеялся я.
Вечером мы разговорились с Никольским. Он биофизик. Работал в одном из НИИ Академии наук СССР. Мой ровесник. Для своих тридцати семи лет успел опубликовать немало работ. Пока его труды касались, так сказать, частных проблем биофизики, он был в чести: быстро защитил кандидатскую, получил лабораторию, выступал на союзных и международных конференциях и симпозиумах. Он пользовался уважением у руководства института, отношения с директором, известным биофизиком Устиновым, были самые наилучшие, к тому же Устинов был научным руководителем жены Никольского. Устинов ценил Никольского как исследователя, хвалил за его личные качества; молодой ученый был покладист, спокоен, не зарывался, не вступал в различные групповые игры, которыми кишел институт. Перед тем как случилась беда, рассказывал нам Никольский, ему был предоставлен полугодовой творческий отпуск для завершения работы над докторской диссертацией, хотя им не было написано ни одной строчки. Просто так случилось: комиссия указала руководству НИИ на то, что среди ведущих ученых почти нет молодых людей, и Никольский в срочном порядке попал в списки завершающих докторскую диссертацию. Когда это произошло, Никольский сказал Устинову:
— Мне рано идти в отпуск. У меня еще ничего не готово.
— А у кого бывает готово? — спросил, улыбаясь, Устинов. — Посидишь, подумаешь, обобщишь наработанное, а там видно будет…
— Но мне пока что нечего обобщать, — возразил Никольский.
— Вот за это я тебя люблю, — пожурил Устинов. — Другой бы с твоими работами в членкоры пробивался, а ты все еще считаешь, что ничего не сделал…