Грусть белых ночей

— В любви повезет, Романович. Верно, приехала Разуменкова. Или не выглядел?

Я и бровью не веду. Будто ее слова меня не касаются. По телевизору идет длинный, скучный фильм. Странно, почему даже в праздничный вечер не покажут хорошей картины?

Между тем наши с Ганной Андреевной дела понемногу улучшаются. Мы отыгрались и наседаем на противников. Микола вместо козырного бьет карту бубновым валетом, а ненужную шестерку пытается незаметно сбыть с рук. Но я слежу за ним. Микола хохочет и сдается.

Хата Миколы, хотя она и стоит на отшибе, что-то вроде заезжего дома. Кто-нибудь всегда тут живет на квартире, приезжие остаются ночевать.

Теперь хата почти пустая, в четырех комнатах только хозяева да я. Дочка работает и учится в Минске, сын, весной окончивший десятилетку, в школе механизаторов под Могилевом.

Хозяйка застилает стол скатертью. В отличие от своего худощавого щуплого мужа она полная, дородная. Фигура у нее не совсем складная, движения угловатые. Но это не мешает ей с утра до вечера носиться по двору, по дому, доить корову, кормить гусей, свиней, кур. Весной и летом она еще и на совхозную работу бегает.

Мои хозяева живут в достатке. Они сноровистые, несут в дом, как пчелы в улей, но не сквалыги.

Только мы начинаем свое пиршество, отворяется дверь и в комнату входит раскрасневшаяся черненькая девушка лет двадцати, в зеленом модном пальто в талию, с полной сеткой в руках. Это Алеся, дочка хозяев. Я невольно вздрагиваю. Значит, еще один вечерний автобус пришел.

Через минуту Алеся сидит за столом и улыбается. Мать ставит перед ней тарелку, кладет вилку.

— Мой Саша не приехал? — спрашивает Химченко.

— Не видела.

— Они останутся на демонстрацию. Приедут завтра.

— Помешались на Минске, — говорит Ганна Андреевна. — Из каждой семьи по человеку, по два. Есть даже и по три. Меня бы озолотили, и то не прожила бы там ни дня. Как вспомню свои курсы...

О курсах мы давно знаем. Ганну Андреевну посылали в Минск на повышение квалификации. Пробыла она там месяц, а разговоры об учебе на курсах третий год ведет. Больше в отрицательном плане.

— Вы и Гарбысю сдавали? — спрашивает Алеся.

— Сдавала, как же. Сытый такой боров. Когда начал лекции, так даже конспекта не взял. Мол, для такой темноты, как мы, и конспект не нужен. Первый час еще складно плел, а там — и слушать нечего...

Алеся, прикрыв ладонью рот, тихонько хихикает.

Хозяин наливает стаканы. На Ганну Андреевну смотрит недоверчиво. Сам он кончил пять или шесть классов, и, видно, не верится ему, что в столичном городе могут плохо учить.

— На вас не угодишь, — говорит Микола, — профессоров критикуете.

— Какой он профессор? Скукота. Говорят, взял в жены молодую студентку и глаз с нее не спускает.

Химченко становится на сторону хозяина:

— Наука веселой быть не может. Это не театр...

— «Театр, театр», — передразнивает Ганна Анреевна. — Что, в городе нет пустозвонов? Хватает. У нас бы такого Гарбыся в пастухи не взяли, а там он других учит.

Химченко язвительно кривит тонкие губы:

— Хорошая философия. Далеко с ней можно зайти...

— Дальше некуда. Пастуха, если не выпасет коров, доярки прогонят. А кто возьмется за такого Гарбыся? Поставил мне четверку, только бы не шумела. Вот разве что с вами языком помелю.

Ганна Андреевна за словом в карман не полезет и отбрить может каждого. Да и почву под ногами чувствует, как-никак жена директора школы.

II

Праздничные утра тихие. Никто не спешит на работу, разве что доярки и учетчицы. Но они встают затемно.

Я иду в лес. Осень неровная: в конце сентября выпадал снег, в октябре были заморозки. Дожди пошли перед самыми праздниками. Жизнь в лесу все же не замерла. В сосняке по супесям, мхам тут и там пробиваются зеленки, большими семьями растут чахлые, неброские на вид грибы — темные чепчики на тонкой ножке, в наших местах их называют курками. Еще даже на поздний цветок можно наткнуться: светится синий или желтый глазок, и трудно понять, как это нежное растеньице выдержало заморозки.

Между соснами в ложбинах туман. Он плотный, густой, но понемногу расплывается. Еще может быть солнечный день.

Хорошо в лесу, даже в таком вот осеннем. Будничные заботы, докучные мысли исчезают, дышится, думается легко. Все существо как бы сливается с царящими здесь праздничной торжественностью и покоем. Радует все, что попадается на глаза: можжевеловые кусты — они почти всегда соседствуют с муравейниками, песчаные плеши прогалин, камни-валуны, обросшие по бокам зеленым мохом.

Особого присмотра за лесом не видно: сосны растут как попало, хотя и были когда-то посажены под шнур, валяются сломанные ветки, тут и там раскидан трухлявый хворост, торчат пни, но этот явный, ощутимый беспорядок ласкает взор, в нем как бы проступает гармония.