Грусть белых ночей

Солнце висит совсем низко, его предвечерний свет порой касается макушек тополей, кленов, и тогда в их зелени на мгновенье вспыхивают золотые блестки. Жнивье почти всюду перепахано, над полем, пробуя силу крыльев перед отлетом в теплые края, носятся стаи скворцов. На станциях, где есть остановка поезда, женщины в длинных деревенских юбках продают крупную антоновку и краснобокий штрифель, вышагивают безразличные осмотрщики в засаленных одеждах, с молотками в руках, путейцы в огненно-желтых жилетках устало идут на отдых, на перроне снуют девушки в брюках, в босоножках на толстых подошвах — мода из городов двинулась в провинцию.

То в одном, то в другом месте выныривают, напористо шагая через поля и леса, треугольники огромных бетонных столбов — линии высоковольтных передач.

Высоцкий не отрываясь смотрит в окно. Когда редко ездишь, то даже обычные, не раз виденные картины волнуют и радуют. Понемногу начинает темнеть, в окнах далеких деревенских хат мелькают огоньки. На картофельных полях горят костры, вокруг них видны темные фигуры. Светя фарами, мерно покачиваются на проселочных дорогах автомашины, грузовики с заполненными картошкой кузовами стоят перед шлагбаумами.

Когда Высоцкий наконец оторвался от окна, намереваясь посидеть в купе, он встретился взглядом с седым, модно одетым человеком, стоявшим у соседнего окна. Человек внимательно, даже как-то бесцеремонно рассматривает его и через минуту, сильно прихрамывая, подходит.

— Высоцкий, — говорит он, — ты меня не узнал? Я тебя вначале тоже не узнал. Думал, ты или не ты?

Это был Вайнштейн, с которым Высоцкий в течение пяти послевоенных лет работал в газете. Как только Вайнштейн заговорил, он сразу же узнал его — нельзя было не узнать порывистого в движениях, торопливого в разговоре Мишу Вайнштейна, несмотря на то что он порядком сдал и постарел. На правах старых друзей они обнялись и долго трясли друг друга за плечи. Я про тебя слышал, — сказал Вайнштейн, когда первое возбуждение прошло. — Ты все там же?

— Там же.

— Меня, между прочим, тоже приглашали в институт. Не пошел. Газетчик, наверно, умрет газетчиком. Хотя газета теперь, сам знаешь, маленькая. В областную не хватило сил перебраться. Бросать хорошую квартиру, Припять... Из наших теперь там Малявка и Капуста. Лейбман ушел на пенсию, Котляров умер...

— Умер? — переспросил Высоцкий.

— Лет пять назад. От грудной жабы. Ты же помнишь, какой он был толстый. Работал в моем отделе.

— Кто из наших в редакции?

— Я да Корчной. Ты его должен знать. Мелькает во всех газетах. Мы теперь на высоте — такая стройка. Писать есть о чем. Вот и пишет... Дубовик, что заведовал сельхозотделом, тоже не поехал в областную. С редактором не ладил, ушел на пенсию по болезни. Теперь возится со своими пчелами...

Вайнштейн сыпал новостями, именами, фамилиями, а в глазах Высоцкого будто вставали знакомые лица, фигуры, улыбки, манера говорить или какой-нибудь жест, связанный с теми, кого Миша называл, и он даже удивлялся, что так хорошо, крепко помнит своих бывших товарищей по газете, о которых почти не думал, не вспоминал и с которыми долгие годы не виделся.

— Знаешь что, — Вайнштейн неожиданно заговорил о другом. — Моя жена тебя хвалит. Она тоже преподаватель. Читает в институте зарубежную литературу. Говорит — ты светило. На меня не обижайся — я листал твои книги, но не почувствовал вкуса. Легкодумный газетчик, чего ты хочешь. Не могу читать длинные скучные статьи. Надоело, еще когда учился...

— И мне надоело, — сказал Высоцкий.

Вайнштейн испытующе взглянул на него:

— Слушай, мне казалось, что ты напишешь другую книгу. Догадываешься, о чем речь. Не написал?

— Не написал.

— Это и есть утраченные иллюзии. Я тоже думал о книге. Лет пять носился с разными идеями, пытался что-то чиркать, да разве теперь возьмешься? О хлебе насущном надо думать. А теперь махнул рукой. Напишу очерк или фельетончик — и рад. Местная знаменитость. Приглашают на собрания, заседания, даже на банкеты. Что хочешь могу достать. Не улыбайся, не шучу... Стоя и оживленно разговаривая в узком коридоре купейного вагона, у окна, за которым проносились темные леса, поля, мелькали вечерние деревни, они часа через три приехали на место. От большой узловой станции до города на Припяти, куда добираются Высоцкий и Вайнштейн, еще километров десять, туда надо ехать автобусом, который обычно курсирует с утра до позднего вечера.

Вайнштейн сразу и устремился к автобусу, стоявшему в ожидании пассажиров на привокзальной площади. А Высоцкий так поспешно миновать станцию, деревянный городок, прилегавший к ней, не мог, слишком много было связано с этой станцией и городком.