Грусть белых ночей

Он помнит, как первой мирной весной ночевал в маленькой, раскинувшейся среди песков деревеньке. Председатель, накормив, повел показывать хозяйство. Со времени, когда отсюда прогнали немцев, прошло два с половиной года, мужчины только-только вернулись с фронта, и Высоцкий не рассчитывал увидеть что-нибудь особенное. Но даже обрадовался, когда председатель подвел к новенькому, как игрушка, коровнику. Белые, обструганные стены еще пахли смолой, пазы проложены мохом — будто не коровник, а хату строили, — все пригнано, досмотрено, прилажено. А плотники — десятка полтора сильных, в самом соку мужчин — тесали бревна; за деревней, на поле, дружно зеленела молодая озимь, и как было не восхититься картиной слаженного, где никто нише кого не подгоняет, труда, его результатами, горизонтом, который открывался глазам в недалеком будущем.

Плотники прервали работу, закурили. Один из них — высокий с небритым лицом — заговорил:

— Товарищ, если ты из газеты, то напиши вот о чем. До войны у нас был черепичный заводик. Немцы сожгли. Надо восстановить. Пускай дадут кредиты, мы сами отстроим. А то какие у нас заработки? А мы жить хотим, землю любим. Если так не сделают, разбегутся люди. Тут железная дорога близко, а заработки там больше...

Всюду, где в первые после войны годы бывал Высоцкий, показывали новые коровники, телятники, конюшни, свинарники. Это были точно первые ласточки мирной жизни. Другим хвалиться не приходилось — ни урожаями, ни надоями. Но об отходничестве еще не говорили. Плотники в песчаной деревеньке будто глядели вперед.

Уже в то время уполномоченные оргнабора носились по сельсоветам, колхозам, заманивали высокими заработками, проездными, суточными, прогрессивкой; давали деньги вперед — подпиши только договор. Вербовали в Карелию, в Донбасс, в Минск на строительство заводов, городов. Но даже молодежь если и подавалась в отход, то не очень охотно.

Высоцкий писал и писал. О людях, которые встретились во время командировки, об их делах. У него хватало слов написать шесть страниц — подвал в газетной полосе — о кузнеце, который с семьей сидел в землянке, не строил собственной хаты, зато наковал на весь колхоз топоров, крюков, назубил серпов, отремонтировал плуги, бороны. Следующие очерки были о телятнице, которая готовила для изнеможенных от бескормицы колхозных телят пойло из собственной картошки, об одноногом почтальоне, который, разнося письма, каждый день обходил на деревяшке большое, в несколько улиц село. Во все эти материалы Высоцкий привносил кое-что от себя, сочинял, додумывал.

Дубовик был беспощаден.

— Откуда ты знаешь, что чувствовал кузнец? Справку с печатью он тебе дал? Мякина, сентиментальщина. Газетчику нужны только факты. Чем ты докажешь, что в то утро светило солнце? А может, дождь шел. Лирика это. А в газете лирике не место.

Из очерка после такой перелицовки выходила куцая заметка.

Диалогов, которые не носили делового характера, разных пейзажей, а тем более углубления в мысли, чувства людей, о которых шла речь, Дубовик не терпел.

Очерк о песчаной деревеньке, о разговоре с плотниками, о черепичном заводе, кредитовании заведующий отделом забраковал по другой причине.

— Ты директивы не давай. Есть кому давать. Наша задача — вести правильную линию. Стратеги в твоем колхозе нашлись. В области лучше знают...

На совещаниях, собраниях активов произносились призывные речи о выселении из землянок людей, решительном подъеме урожайности, выполнении, перевыполнении обязательств, заданий, планов. А их было много. Объявлялись месячники по ударной вывозке древесины, удобрений на поля, ремонту дорог, заготовке кормов.

Высоцкий знал одного заместителя председателя райисполкома, по-военному подтянутого и даже одетого на военный манер — тогда любили так одеваться: гимнастерка из синего шевиота, галифе, хромовые сапоги. Он выступал на всех собраниях, совещаниях, но никогда специально не готовился к выступлениям. Нес на трибуну охапку графиков, заданий, сводок. Тон его выступлений был до прозрачности ясен, даже по-детски наивен. Заместитель председателя райисполкома называл по порядку отстающие колхозы и, обращаясь к председателям, спрашивал:

— Тебе план по яйцу спущен? Спущен. Почему не сдаешь яйцо?

И так о ходе выполнения каждой кампании.

А вообще райкомовцы, райисполкомовцы были великие трудяги, горемыки, в поношенных шинельках, рваных сапогах месили проселочную грязь, подталкивая собственным плечом неподатливый воз разрухи, невзгод, недостач — наследство огромной опустошительной войны.

И еще жгло в груди от горечи: чувство, очевидно, известное всем, кто на победоносном этапе войны дошел до Германии, видел одетые в кирпич и камень деревни, добротные, отгороженные от всего мира дворы бауэров, их островерхие, крытые черепицей, отнюдь не бедные дома. А наши деревни будто стадо овец, сбившихся в летнюю жару, да и те сожженные, разрушенные; погорельцы, вылезая из землянок, ставили хатки на живую нитку — лишь бы побыстрее возвести крышу.