Грустная история со счастливым концом

Андрей Владимирович не сразу пришел в себя, и под общий хохот лицо его долго еще оставалось таким, как если бы он вовсе не думал шутить...

Это заключительное событие тревожного дня внушило всем новые надежды и возвратило оптимизм.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ, в которой все изменяется к лучшему.

Но теперь нам пора вернуться к Тане. Пора взять ее за руку и, не останавливаясь ни на миг, не тратя времени на различные отступления и остановки, так идти к финалу нашей повести.

Читатель помнит, с чего началось наше знакомство с Таней Ларионовой. С голубой ленточки. С того, что Таня забыла дома ленточку, которая так чудесно сочеталась с ее солнечно-рыжими волосами... Это ее тогда волновало и мучило больше всего в мире. И мы знаем, сколь роковыми последствиями вскоре обернулись ее никчемные, пустяшные переживания...

Но одним из таких последствий было то, что Таня почувствовала, как много из происходящего вокруг касается ее самым непосредственным образом. В какой момент, почему возникло у нее это ощущение?.. Возможно, впервые оно появилось, когда Таня вошла в комнату, где сопел, бормотал и брыкался во сне Петя Бобошкин... Когда она провела своей ладонью по его мятежному, ржавому вихру...

И потом, на линейке, когда этот постреленок Бобошкин, этот малолетний налетчик и грабитель, взошел на трехступенчатый пьедестал позора, когда он стоял там, понуро созерцая носки своих заляпанных грязью ботинок, Таня знала, что это уже не тот Бобошкин, которому адресованы грозные, но запоздалые упреки Эраста Георгиевича. Она о страдала, глядя на Бобошкина, на его хмурый, пасмурный лоб, который неделю назад гладила ее рука, на его туго стиснутые кулаки, на его сутулые от стыда плечи... Ей хотелось... Но что она могла сделать?.. Что?..

А когда перед строем стоял тихий, упрямый, не ведающий раскаяния, а тем более страха Женя Горожанкин?.. Уже не боль, а гордость, веселую, дерзкую гордость ощущала она, когда Женя негромко, но так, что его слышали все, произнес бестрепетную свою, как бы перехваченную у Галилея фразу!..

И однако — он был там, а она здесь, в безопасной гуще ученических шеренг. И чем, чем она могла помочь Жене?..

Но дело заключалось не только в Жене Горожанкине и Пете Бобошкине...

Как утро начинается с восхода солнца, так школьный день теперь начинался с новой серии приказов, распоряжений, указаний. На общих построениях зачитывали пространнейшие инструкции, наказывали нарушителей школьных порядков, перечисляли принятые администрацией Строгие и Решительные меры. Построения затягивались, нередко на полтора — два урока, в связи с чем занятия на первых часах сокращались или отменялись вовсе.

Таня, благодаря своему особому положению, знала, что воспитательный эксперимент вступил в новую стадию. Теперь, например, ясно обозначалось, какую именно активность или инициативу обязаны проявить ученики — какую, в чем, до каких пределов. Посещение кружков, занятия в самодеятельных обществах и клубах, выступления на диспутах и конференциях, всякого рода полезные и добрые дела — все было указано, учтено, расписано. Там, где раньше бушевала стихия, ныне должен был действовать организованный, упорядоченный воспитательный процесс... Таня знала обо всем этом, но...

Но ей, например, необычайно дороги сделались вдруг таблички, на которые, честно говоря, она до того не обращала никакого внимания,— до того дня, как школу облетели слухи, будто завхоз Вдовицын решил перевесить их тыльной стороной и будто бы кто-то ему помешал, чуть ли не Андрей Владимирович Рюриков. При этом сообщались подробности, уже совершенно нелепые, якобы Андрей Владимирович даже стрелял в завхоза из пистолета, но по близорукости не попал, а Вдовицын со страха убежал и заперся у себя в кладовке...

То ли из бесшабашного удальства, то ли по какой-то иной причине, но переворачивание табличек стало опасным увлечением, которое захватило всю школу. Было удвоено количество дежурных, в коридорах учредили дополнительные сторожевые посты — это не помогало. И было бы наивным думать, что дело ограничивалось одними табличками.