Грустная книга

Чудесными были эти вечера у Федосеича. В ресторане нарядно, тепло, играет музыка. Тогда все мои кавалеры еще танцевали. Закрывали поздно — в два часа ночи. У нас пьяных не было. Помню, как провожали меня всей «командой» пешком в Лялин переулок, где я жила с мамой и братом.

Как-то сидели мы у Федосеича, все убеждали его, что мы сыты, хотим «только попить кофейку», а попросту — денег было мало. Федосеич, усмехаясь, сказал: «Намеднись иностранцы заехали, тоже говорять — сыти, а я подал тартю, так были ради! Прошу покорно!» (Этот Федосеич карьеру свою начал с «мальчиков, больше для битья», как он сам говорил, и дошел до высот метрдотеля.)

В тот знаменательный вечер, опять же через Федосеича, пригласил нас к своему столу Михаил Михайлович Климов — великий артист Малого театра. Наверное, он скучал. Когда мы, смущенные такой честью (один Вадим был ему знаком), подошли к его столу, на всех было уже накрыто. Вадим представил нас.

Какой изумительный вечер провели мы подле Михаила Михайловича! Сколько рассказов, какой юмор, какое обаяние и как по старинке изысканно он ухаживал за мной. Помню его рассказы о том, как умели пить в старину гусары: «на аршин», то есть рюмки ставились на длину аршина, и «на спички»: сколько спичек в коробке — столько рюмок, выпил — переломил.

Бывали мы и у Вадима Васильевича Шверубовича. Этот дом в Брюсовском был для нас святыней. Там жили Качаловы, Москвины, Леонидовы, Подюрный, Гельцер, домашний врач Станиславских Шелогуров.

Вадим Васильевич сравнительно с нами жил роскошно — большая комната с балконом и с отдельным выходом на лестничную площадку. Обыкновенно там мы вели себя очень тихо, даже чинно. Шум поднимался, когда к Вадиму спускались сыновья Москвина — Володя и Федя. Братья были и похожими, и очень разными внешне. Как мне помнится, они больше были похожи на мать — Любовь Васильевну Гельцер. При них о жизни театра почти не говорили. Братья знали о романе отца с Аллой Константиновной и, конечно, не могли быть объективными.

С Вадимом Шверубовичем было всегда очень интересно. Очень много знал он о старом Художественном театре, о К.С., о Владимире Ивановиче и о всех «стариках». Он знал столько неизвестного нам, «крупномасштабного», как сказали бы теперь, и столько смешного, а иногда и трогательного из жизни наших кумиров! В то время мы видели их только в театре, а «в жизни» очень мало, разве что по счастливой случайности, а Вадим был свой, близкий и очень любимый ими.

Благодаря его рассказам мы научились понимать, что знаменитые артисты не только работают над ролями, потрясая своим искусством зрителей, а вне сцены талантливо и вкусно умеют жить, веселиться, как дети, и горевать, как обыкновенные люди. В своих рассказах Вадим не обходил и родителей, подтрунивая над ними любовно, но и не боясь смешного.

У Вадима мы бывали не часто. Исключались вечера накануне спектакля у Василия Ивановича. Иногда в безденежье и в дождь, когда нельзя было сидеть во дворе театра — «в дровах», Вадим звал к себе, и мы проводили время в разговорах, чаще переходивших в споры не только о нашем театре, а и о театре вообще, о литературных героях, классических и современных, о своих и чужих пристрастиях. Порой страсти накалялись довольно сильно, но никогда не переходили черту, за которой могла быть пошлость.

Однажды, споря о жизни, и в частности о том, что такое справедливость, Вадим, очень темпераментно крикнув что-то вроде «я покажу вам справедливость», исчез в квартире родителей. Мы притихли от такого поворота событий, не зная, что за этим последует, и, кажется, Гриша Конский предложил «уходить, пока не поздно», как вдруг появился Вадим, неся красивое блюдо с телячьей ногой в желе, а из кармана виднелся сосуд. Качаловы на следующий день ждали гостей, но наш хозяин — борец за справедливость, решил, что если у нас нет денег «на Федосеича», то нога и влага к ней должны быть наши.

Мы слабо протестовали, глотая слюнки, а Вадим кинжалом уже кромсал эту прекрасную ногу, и мы, приговаривая «Ах, как стыдно, ах, как стыдно!», быстро с ней управились.

Все были возбуждены, что-то говорилось о рыцарском поступке хозяина, и, уж не помню как, Успенский стал вспоминать о настоящем гусарстве, о былых загулах, а Вадим — о приемах владения холодным оружием. И не успели мы опомниться, как он саблей срубил часть дверной притолоки. Тут мы услышали отчаянный голос Нины Николаевны: «Вадим! Что же это? Господи! Опомнись!» Мы трусливо скатились вниз, на улице было уже светло… Но такое бурное гостевание было, как мне помнится, единственным.

Вадим Васильевич — человек энциклопедических знаний, подолгу живший в Европе и Америке, владевший несколькими языками, великолепно знавший всю художественную и техническую жизнь театра, был очень уважаем и любим подчиненными, друзьями актерами и людьми самых разных профессий и рангов.