Грустная книга

На даче в Переделкино жили его любимый сын Миша, лет одиннадцати, одна старая журналистка – имя я забыла (у них всегда кто-нибудь жил) и домработница. Поздно вечером Александр Александрович сказал ей, что ночью будет работать, и просил, чтобы она на следующий день в половине третьего позвала его к обеду. А она послала Мишу. Открыв дверь, мальчик закричал: «Папа застрелился!» – и потерял сознание, началась паника. Мишу отнесли к Фединым, он долго находился в шоке.

Через короткое время приехала большая группа военных во главе с генералом КГБ. Дача была оцеплена. Сразу изъяли большой конверт, где было написано: «В Правительство». Что было в том конверте, тогда никто не узнал. Да и теперь точно никто не знает.

Осенью, уже после гастролей и моей поездки в Германию, главный хирург Института Склифосовского Борис Александрович Петров рассказывал, что он присутствовал на вскрытии тела Фадеева, говорил о величине его мозга и о том, что не было цирроза печени, от которого его лечила «Кремлевка». Александр Александрович был вполне здоров и перед концом абсолютно трезв. Выпил лишь несколько глотков сухого вина – очевидно, как сказал Петров, мучила жажда. Рассказывал это Борис Александрович на Николиной Горе у Шверубовичей.

Подробности последнего вечера совпали с рассказом Валерии (и о просьбе к домработнице – тоже). Когда Валерия примчалась на дачу, его уже увезли. И еще одна подробность: спальня (и одновременно кабинет) помещалась на втором этаже дачи. Чтобы не услышали выстрела, Александр Александрович положил на грудь одеяло и завернул на себя наматрасник. Стрелял из своего боевого нагана. Когда Миша его увидел, он был уже холодным.

Спустя много времени стала известна одна его фраза, сказанная ленинградской поэтессе Ольге Берггольц. Он дружил с Берггольц и довольно долго был в блокадном Ленинграде. Как-то на ее гневные слова, что он не защитил кого-то, не сдержавшись, Александр Александрович ответил: «Тебе бы, Ольга, молчать, ты не знаешь, какую беду я отвел от тебя». Зная о ее пребывании в тюрьме, думаю, что речь шла о ее жизни.

До конца дней я буду благодарна судьбе за радость и честь дружбы с Александром Фадеевым.

В театре особенных событий не происходило, в частности у меня. Если не считать того, что еще много раньше Алла Константиновна Тарасова – она тогда еще была директором – сказала мне: «Зосечка, сыграйте Настенку в „Дне“, Вере Николаевне Поповой уже нельзя и Дементьевой тоже, а я никогда не любила эту роль». Меня и несколько новых исполнителей вводил Василий Орлов, замечательный педагог и артист. Помогал ему Иосиф Раевский, уже давно игравший Костылева.

Мне повезло: одновременно роль Луки готовил Алексей Грибов. С ним, так же как с Добронравовым, нельзя было просто играть – надо было жить в роли. Его партнерство очень помогло мне в трудной работе.

Этот спектакль, где играли актеры второго поколения театра, я очень любила, и Настенку играла долго, пока позволял возраст.

Из Крыма шли тревожные письма от Елены Филипповны Яновой о здоровье Марии Павловны. И вот пришло известие о ее кончине. Ольга Леонардовна тяжело пережила эту смерть, у нее был сердечный приступ. Софья Ивановна попросила меня в этот день ночевать у них. Ольга Леонардовна не плакала, но лицо ее осунулось, было серым. Она часто повторяла в те дни: «Мне стыдно жить. Все ушли, одна я для чего-то живу».

В театре были вывешены траурное сообщение и некролог. Если не ошибаюсь, кто-то был командирован на похороны, но кто – не помню.

Мария Павловна умерла на 94-м году жизни. Хоронила ее вся «официальная» Ялта. Ее положили рядом с матерью, Евгенией Яковлевной.

В те дни все, кто был близок к Ольге Леонардовне, старались чаще бывать у нее.

Шестидесятилетний юбилей театра прошел очень скромно. Из юбиляров была одна Ольга Леонардовна и очень немногие из технического состава. Фаина Васильевна Шевченко к этому времени в театре уже не появлялась – она ушла, вернее, «ее ушли» на пенсию.

Ольга Леонардовна, уже очень постаревшая и слабая, вручала «Чайки» Борису Александровичу Петрову, Вишневскому – сыну и очередным – «внутренним» юбилярам театра.

Я хорошо помню последний спектакль Ольги Леонардовны. Это было «Воскресение». Вместо Василия Ивановича Качалова от автора был Массальский, Нехлюдова еще играл Ершов. (Было это после 50-летия Художественного театра, дату я забыла.) Тогда мы – Ершов, Массальский и я – долго уговаривали Ольгу Леонардовну сыграть графиню Чарскую. Она категорически отказывалась, ссылаясь на то, что забудет текст, что походка уже не та, и еще много было аргументов, но мы победили.

В день спектакля приехали в театр до начала второго действия. За кулисами женской половины говорили тихо, никто не входил в гримерную Ольги Леонардовны. Она была очень взволнована.

В тот вечер я играла Марьет. Войдя к Ольге Леонардовне, чтобы проводить ее за кулисы, я увидела, что она почти без грима, даже без «тона». На мой удивленный взгляд она сказала: «Старое лицо никогда нельзя раскрашивать, довольно парика».

За кулисами в декорации была абсолютная тишина.