Грустная книга

Для нас поставили два стула рядом — как на эшафоте. С. П. Успенский шепнул мне: «Подойдите, это Василий Григорьевич Сахновский». Я двинулась к нему, не помня себя, и услышала барственный голос: «Благоволите назвать, что вы нам покажете». Ответил за меня Володя. И Сахновский молвил: «Прошу».

Что я делала в сцене свидания Флены с Самоквасовым, я сейчас сказать не смогу, все помнится как в тумане. Кончили. Я жду: сейчас велят стихи читать. И вдруг слышу: «Благоволите завтра в двенадцать часов быть в конторе Федора Николаевича для встречи с Евгением Васильевичем Калужским — за ответом». «А читать?» — спросил Володя. «Не надо. Завтра в двенадцать. Благодарю». И Успенский вывел нас из зала.

Мы вышли на площадь с памятником Свободы, где сейчас стоит Долгорукий, и поплелись в Леонтьевский к Зинаиде Сергеевне, Она была заметно взволнована, подробно расспрашивала. Отвечал Володя, а я еле сдерживала слезы и меня слегка мутило.

Рассказ Красюка Зинаида Сергеевна слушала очень внимательно. Когда мы уходили, она сказала: «Завтра сразу приходите ко мне». И мы опять поплелись — на «Аннушку» и ко мне домой, там Красюк сдал меня маме.

Замечательный был человек — мой партнер Володя Красюк! Он был так внимателен и заботлив, так поддерживал меня во время всех моих испытаний! Года через три Володя умер от туберкулеза, как многие из Алексеевых. Умирал очень тяжело, но кротко, все о себе зная. Светлая ему память. Слава Богу, что его мать, Анна Сергеевна Штекер, умерла внезапно — во сне, не дожив до кончины своего любимого сына.

Жил Володя с матерью и сестрой Людмилой, о которой я уже рассказывала, в Брюсовском переулке, в доме наших «стариков», где сейчас мемориальные доски В. И. Качалову, Л. М. Леонидову и Е. В. Гельцер. Одну из квартир этого дома Константин Сергеевич предназначал дочери Кире Фальк, которая долго жила с дочкой Килялей во Франции, и вот временно эту квартиру отдали Штекерам. Беспорядок в квартире был отчаянный: например, почему-то абажур заменял старый зонтик, два стула всегда лежали кверху ножками на секретере и т. п.

Я довольно хорошо знала всю эту семью и даже бывала на даче в знаменитой Любимовке. В то время некоторые из Алексеевых еще переезжали на лето в Любимовку, в большой барский дом с несколькими террасами и двумя галереями, которые оканчивались флигелями. На даче справляли именины Володи, кажется, в 1930 году, и я тоже была приглашена. Хорошо помню «кукушку» — маленький паровозик, ходивший по одноколейке и довозивший до Любимовки.

Итак, 29 мая 1931 года, задолго до назначенного времени, в наглаженной блузке, с пальто на руке (уж очень было старенькое) я вышла из дому. Вначале бродила по улицам, чтобы прийти точно, и без каких-то минут до назначенного времени ступила во двор театра, откуда был вход в контору.

Раньше мне в конторе бывать не доводилось. Ступеньки на крыльцо, дверь, дальше опять — вниз. Маленькое помещение: стол, за ним у телефона два человека напротив друг друга. Затем вешалка для пальто и ход в знаменитую контору Федора Николаевича Михальского (в «Театральном романе» Булгакова — Фили). Направо от входной двери узкая лестница в медицинскую часть — царство доктора Иверова, а напротив стола — три ступеньки в бельэтаж, где в то время был гардероб для публики.

Войдя и со страхом уставясь на сидевших у телефонов, я вымолвила, что вызвана к Калужскому.

Меня провели в гардероб, через стеклянные двери которого был виден заветный круглый коридор, с полом, затянутым солдатским сукном, по которому бесшумно ходили какие-то люди. Провожатый предложил мне сесть, быстро ушел к телефонам и, очень скоро снова возникнув, сказал: «Сейчас выйдут». Я замерла.

Через минуту из больших, застекленных квадратиками дверей появился Евгений Васильевич, поздоровался со мной за руку и сказал: «Поздравляю, есть решение принять вас во вспомогательный состав Художественного театра с окладом сорок рублей в месяц. Сбор труппы двадцать восьмого августа, следите за расписанием. На днях театр уезжает на гастроли в Ленинград. Еще раз поздравляю!»

Я пыталась найти слова благодарности, но, очевидно, очень нескладно, так как Евгений Васильевич произнес: «Да, да, всего хорошего». Не помня себя, я вышла из конторы и, ликующая, понеслась к Зинаиде Сергеевне в Леонтьевский. Приняла меня Зинаида Сергеевна ласковей, чем раньше. Она говорила о чести, которой я удостоилась, и просила не уронить достоинства студии и учения Константина Сергеевича.

Константин Сергеевич должен был ехать в Ленинград вместе с театром, но врачи запретили, и он, оставшись в Москве, много работал в Оперном театре над «Золотым петушком».